Тут скворец оставил в покое пальцы хозяина. Он приподнял головку, поглядел на Михалыча и потянулся клювом к его очкам.

— Стащит, стащит! — заволновался Пётр Иванович, отдёргивая руку вместе со скворцом.

— Ах ты, плутишка этакий! — засмеялся Михалыч. Он внимательно осмотрел больную ножку птицы и остался доволен.

— Всё в порядке, зажило отлично, — сказал Михалыч. — Но повязку снимать, пожалуй, рано. Пусть походит в ней ещё с недельку. Ножку она не давит, а всё-таки это поддержка, на кости меньше нагрузки.

Потом мы стали осматривать других птиц. Кого-кого тут только не было: чижи, щеглы, синицы, овсянки, поползни… Я уж всех и не упомню. Очень многие жили у Петра Ивановича по нескольку лет. Они были совсем ручные: вылетали из клеток, носились по всей комнате, а потом сами же возвращались обратно в свой домик.

— Они у меня и по воле летают, — сказал Пётр Иванович. — Я их почти каждое утро прямо в клетках в сад выношу. Открою дверцы — пусть погуляют, крылышки поразомнут.

— А не бывало такое, что совсем улетят? — спросил Михалыч.

— Как не бывало! Всякое случается, — добродушно отвечал Пётр Иванович. Иная по дурости улетит, а иная с пути собьётся, дорогу обратно в свой дом не найдёт. А какую ястреб на грех поймает. этого, чтобы совсем не пропадали, никак нельзя.

— А как же вы их ловите? — заинтересовался я.

— Ловлю-то как? Да по-разному: и сеткой, и западнями, и плёнками. Для разных птиц разные способы имеются. Вот если интересуешься этим делом! сынок, отпросись у папаши да приходи ко мне пораньше утречком, на зорьке. Вместе на ловлю сходим, тогда и сам увидишь.

— Михалыч, можно сходить? — тут же попросил я.

— Я-то считаю, что можно, — ответил он. — Boт только, как «главное начальство» на это дело посмотрит. Попробуем уговорить, может, и отпустит.

— Это какое же начальство? — осведомился Пётр Иванович.

— Да мама, мама моя! Ну-ка не пустит. Скажет куда такую рань, ещё спать надо.

— Ага, мамаша, значит! — закивал головой старичок. — Это верно, раненько вставать приходится! Ну, да ничего. Я сам за тобой уж зайду, вместе попросим мамашу, может, и разрешит.

— А не жаль вам, Пётр Иванович, круглый год птиц в неволе держать? — спросил Михалыч. — Ведь на воле-то, особенно летом, куда им привольней, чем в тесной клетке.

— Это так, это действительно так! — сейчас же согласился Пётр Иванович. — Действительно, много жестокости в том, что мы вольную птицу воли лишаем.

Он вздохнул, помолчал и вдруг добродушно усмехнулся:

— Вот так я и сам вроде той птицы. Мне бы бродить да бродить по лесам, по лугам. Ан нет, приходится работой заниматься. — И он кивнул головой на угол комнаты, где стояла портняжья швейная машина и валялся целый ворох какого-то тряпья. — Пожалуй, похуже всякой клетки, — улыбнулся он. И тут же с грустью добавил: — Видать, не всё в жизни выходит так, как захочется. Вот и у птиц тоже… Иная птица живёт, живёт, ан в клеточку и попадёт. Что же, видно, ей так на роду написано. Только большой жестокости я в том не вижу, что птиц в клетках держу, — продолжал он. — Во-первых, как только они попривыкнут, я их и по комнате, и по воле летать пускаю. Сами ведь ко мне назад возвращаются. Какая же тут неволя? А кроме того, не круглый ведь год солнышко греет, да травка зелёная, да букашки разные. Придёт осень, а за ней зима. Вот тут-то куда похуже птицам приходится. Кто в холоде, в голоде у нас мучается, а кто на юг в дальние страны летит. Сколько их, горемычных, в дороге погибает, и не сочтёшь!

Пётр Иванович подошёл к окну, снял клетку и поставил на стол.

— Видите — чижик, — сказал он. — А обратите внимание на него. Головка-то лысенькая и сам весь будто подсушенный. Этот чижик у меня уж лет восемь живёт. По-птичьему — старичок древний. Ведь мелкой птице годок прожить-всё равно что нам с вами целый десяток. А разве на воле он до таких почтенных лет бы прожил? Да никогда! Давно бы уж ястреб его задрал или какому зверю попался. А у меня вот живёт и живёт, в тепле, в сытости живёт да солнышку радуется. Я его и на волю пускал. Раньше летал, а теперь не хочет, только иной раз вылетит, сядет на клетку, почистится, отряхнётся и назад к себе домой. Вот! А вы говорите — неволя! Всё дело в том, чтобы птицу любить, жалеть, ухаживать за ней. Тогда она сама от вас никуда не улетит.

— Это верно! — согласился Михалыч. — Любовь всё на свете скрашивает.

На прощание Пётр Иванович подарил мне ручного щегла вместе с клеточкой.

— Как придёшь домой, — сказал он, — первые дни не выпускай, в клетке корми, пои его. Пускай он к новому месту, к новым людям привыкнет. Потом выпустишь разок-другой по комнате полетать. А там отворяй окно. Пусть куда хочет, туда и летит. Не бойся — совсем не улетит. Птица умная, она добро хорошо помнит.

Мы с Михалычем вышли из птичьего терем-теремка на улицу. Уже вечерело. В воздухе пахло нагретой за день травой. С пронзительным свистом носились вокруг соборной колокольни быстрокрылые стрижи.

Я шёл посреди дороги, держа в руках клетку со щеглом. Он прыгал с жёрдочки на жёрдочку и совсем меня не боялся.

Счастью моему не было границ.

ДУДОЧКА-ПЕРЕПЕЛОЧКА

Пётр Иванович зашёл к нам дня через два. Он пришёл посмотреть, как живёт у меня его щегол. Внимательно осмотрел клетку. Она была чистая, в кормушке лежал свежий корм, в поилке свежая вода.

— Молодец, сынок! — похвалил меня Пётр Иванович. — Любишь птицу, жалеешь её. И всяческая птица тебя тоже полюбит, будет у тебя водиться.

Я сиял от счастья. Заслужить похвалу старика птицелова — это что-нибудь да значило!

Вошла мама, познакомилась с Петром Ивановнам, поблагодарила за щегла, справилась о здоровье скворца.

— Благодарю вас, — весело отвечал Петр Иванович-Скворец молодец, совсем поправился. Пуще прежнего озорничает.

Потом мама расспрашивала старика о других его птицах и вообще о разных делах: с кем он живёт, кто ему стирает, еду готовит.

— Сам, всё сам, сударыня, делаю, — отвечал Пётр Иванович. — Никого у меня, окромя птиц, на свете не осталось. Всех своих родных пережил, ужо восьмой десяток на свете живу, пора бы и на покой. — Он помолчал и вдруг, улыбнувшись, добавил: — А помирать всё не хочется, думаю, ну ещё бы годок прожить, ну ещё другой и третий… Вот ведь как на свете прижился.

Мама сидела, внимательно слушая неторопливую речь старичка. Он, видимо, ей очень понравился.

Я решил использовать удобный момент и попросил разрешения пойти с Петром Ивановичем половить птиц. К моей радости, мама охотно согласилась. Её даже не испугало, что придётся рано вставать.

— Вы только уж, Пётр Иванович, потрудитесь, пожалуйста, зайдите сами за ним. А то в такую рань одному как по городу бегать, ещё собака какая бросится.

— Зайду, зайду, — охотно согласился Пётр Иванович. — Мы первый-то разок на поле за перепелами сходим.

— Ну что же, сходите, — кивнула головой мама, ушла по своим делам.

— Пётр Иванович, вот спасибо-то! — бросился я обнимать старика.

— Да за что же спасибо, подумаешь, дело какое! — смеялся он, гладя меня по голове.

Мы тут же решили не откладывать дело в долгий ящик и, если не будет дождя, завтра же отправиться на ловлю.

Весь остаток дня я только и делал, что смотрел, не собираются ли на небе тучи. Небо было чисто. Всю ночь я, конечно, не спал, всё боялся шевельнуться, чтобы мама не услыхала и не рассердилась за безрассудность. «Ещё не пустит тогда, пожалуй», — думал я, лёжа в своей кровати и глядя, как постепенно светлеет, синеет в окне ранний летний рассвет. Наконец, когда уже как следует рассвело, я и сам не заметил, как заснул.

Лёгкий стук в стекло мигом разбудил меня. Сна как не бывало. Я выскочил из кровати и подбежал к окну. Под ним стоял Пётр Иванович, одетый в пиджачок, в кепку, с каким-то мешком за спиной.

— Я сейчас, я мигом!

Пётр Иванович кивнул головой и уселся на лавочке.