После обеда капитан-профессор сразу же нырнул в библиотеку, где хранились какие-то загадочные книги. А мы с царицей вышли в сад.

— Завидую вам, — вздыхала она. — Пережить столько ужасов. Да, да! Не удивляйтесь. И земные ужасы познать приятно. А я? Что я знала? Была только сказкой.

— А если не только сказкой?..

— Не бередите душу, моряк. Не тревожьте память. Лишь на миг мелькнуло в ней что-то о моей далекой и как будто земной жизни. Но это обман. Нет, только здесь я непонятным образом получила вещественную жизнь. Шагнула из сказки и захмелела от радости. Но кое-что при этом и потеряла. Что потеряла? Невесомость. О, с какой легкостью я раньше кружилась, вальсировала на Лебедином озере. А сейчас? Во мне сейчас пятьдесят семь килограммов веса. Кошмар!

— Вы и сейчас, царица, на удивление легки, воздушны и на диво стройны.

Спьяну вырвались у меня эти до ужаса пошленькие слова. Я сгорал от стыда. Но царица улыбнулась мягко, необидно и, как мне показалось, польщенно:

— Вы говорите комплименты, как влюбленный мальчик. Впрочем, давайте друг с другом на «ты». И не зови царицей. Какая я царица, если не владею даже собой. И не знаю, что со мной.

Вскинув ресницы, Аннабель Ли посмотрела мне в глаза. Теплой волной отозвался у меня в груди этот глубокий и нежный взгляд.

— О мой мужественный моряк и звездный скиталец. Это не ты, а я… я влюбилась в тебя, как девчонка.

— С этим… с этим, царица, не шутят.

— А я не шучу. Может быть, не шучу, — рассмеялась она.

Несерьезный, игривый смех расстроил меня и глубоко обидел.

— Освежиться вам надо, царица.

— Да, да… Голова кружится. Прочь из душного сада. К озеру… к Лебединому.

На берегу она села на камень, посмотрела на водную гладь и вздохнула:

— Нет, далеко этому озеру до Лебединого.

— Где же это загадочное озеро?

— В очень далекой галактике и на самой обычной планете. Но озеро там — сказка… Кстати, книги в моей библиотеке с той планеты. Как они появились? Не знаю… Захотела — и появились.

Подошли фрейлины и увели царицу в покои. Обернувшись, она сказала:

— Вечером устроим в честь гостей бал. А сейчас спать.

С час или полтора я бродил по саду с хаосом взбудораженных чувств. Вот и объяснилась царица в любви. Захмелела и пошутила. Но мне-то каково! Мне, всерьез потерявшему голову. Нет, хватит! Сброшу чары красавицы, пришедшей из сказки. Я не мальчишка, обуздаю свои разгулявшиеся страсти и буду держать их в узде.

С таким вот решительным настроением я зашел в библиотеку и застал капитана за странным занятием. На полу и на столе в беспорядке валялись книги. Со многими из них капитан, а ныне профессор Рум наверняка успел познакомиться. Сейчас он их расставлял по полкам. Над одной из них надпись: «Так себе». Видимо, сюда капитан засовывал книги, не представляющие для него особой ценности. Две другие полки имели необычные надписи: «Любопытно» и «Очень любопытно». И уж совсем ошеломляющая надпись красовалась над самой большой полкой: «Жабы».

— А не слишком ли обидно? — усмехнулся я.

— Ты думаешь? — Капитан-профессор рассеянно посмотрел на меня. — Впрочем, я приготовил другую надпись. Помягче.

Он поставил на полку табличку со словами «помягче». Но и эта табличка выглядела не слишком уважительно: «Великие Вычислители».

— Здесь так называемые последовательные, самые твердолобые и вульгарные идеалисты и материалисты, — пояснил капитан.

— Да уж догадался, — рассмеялся я. — Но есть же здесь мыслители, близкие тебе по духу?

— Сколько угодно. И самый интересный из них — Кант. Ты только послушай, что он писал. Почти как у меня: «Две вещи наполняют душу удивлением и благоговением…»

— «Звезды вокруг нас…» Ну и так далее. Неужели слово в слово?

— Не совсем. У него не «звезды вокруг нас», а «звезды над нами». Он же не бывал в космическом океане, не плавал среди звезд. Но в остальном почти слово в слово. Как это понимать? Как он мог угадать мои мысли?

— Видимо, схожие мысли, как парусные фрегаты, плавают среди звезд.

— Видимо, так. Еще мне нравятся Платон, Гераклит…

Гераклит! В голову мне будто что-то стукнуло, в глубокой памяти, словно в тумане, сверкнули блики на морской волне, послышался голос учителя, еще блики и… погасли. «Что за чепуха творится со мной на этой планете? — с неудовольствием подумал я. — Все чудится что-то, чудится. Хватит!»

Пока мы беседовали, за окном сгустились тучи, в библиотеке потемнело, и вдруг все озарилось ослепительной вспышкой. С шипением и треском прогрохотал гром. Я подошел к раскрытому окну, подставил голову под хлещущие струи, и они будто вымыли из моей памяти мусор потревоженных видений. Хорошо стало, свежо.

В это время к дворцу подлетели две сиреневые птицы, встряхнули крыльями, перевоплотились, и через секунду вошли в библиотеку две озерные девы.

— Ну что, подружки? Слетали? Нашли? — нетерпеливо спросил капитан.

— Нашли в Бирюзовом океане. Корабль называется «Аларис». Так? Капитаном у них мужчина с трубочкой в зубах.

— Это он. Боцман. А юнга?

— Синеглазый парнишка? Там он. У них все в порядке.

— Спасибо, подружки, успокоили. — И, улыбнувшись, капитан повернулся ко мне: — Чуть не забыл. Для тебя кое-что есть. Подружки, покажите ему мастерскую.

В просторной светлой мастерской я нашел все, что нужно художнику. Кисти и краски — какие только угодно. «Царица постаралась, — с благодарностью подумал я. — Постараюсь для нее и я».

Встал я перед огромным полотном и задумал грандиозную картину — звездное небо, фрегат, освещенный в зловещих тонах пролетающей над парусами кометой. И конечно же сражение: огненные вспышки пушечных залпов, рушащиеся мачты, искаженные рты раненых. В общем, все «пиратские ужасы», по которым скучала царица.

«На абордаж!» — так я назвал картину. Писалось легко. Незаметно пролетали минуты, часы. Вот уже закончил ночное небо — звезды, комету. Эскизно набросал палубы двух кораблей, сошедшихся бортами. И вдруг почувствовал, что картина, задуманная в шутливо-развлекательном духе, ускользает из моей власти и обретает какой-то жуткий, глубокий, первозданный смысл.

Отошел назад и ахнул. Вселенная, нависшая над забрызганными кровью палубами, — это же старпомовский дьявол! И в парусах, облитых дрожащим светом багровой кометы, и в устрашающем блеске синего созвездия так и видится ухмылка Сатаны над бедным, истребляющим друг друга людом.

Нет, это уже не метафизическая печаль, которая нравилась капитану в моих прежних картинах. Это метафизический ужас перед чем-то неведомым, великим и грозным.

В страхе я попятился от этой картины. Ладно, закончу ее потом. Остановился перед другим чистым полотном в красивом подрамнике. Напишу я, под стать подрамнику, что-нибудь красивое, жизнерадостное, светлое. Ну, например, вот эту планету Счастливую, какой я увидел ее недавно с высоты птичьего полета: посеребренные утренним солнцем леса, голубые реки, розовые облака.

Сначала работал в привычном темпе. Но потом опять со мной что-то случилось. Я писал с нарастающей скоростью, с небывалым увлечением. Минута, еще минута — и я уже буквально летал на крыльях вдохновения. Я скакал от одного края полотна к другому, писал с неистовым азартом, в сладком творческом дурмане, в забытьи…

Через час или полтора, уж не помню, отошел назад, чтобы полюбоваться, и застонал — по планете Счастливой прошелся Сатана! На картине — догорающие и обугленные леса, в небе клубятся черные тучи в багровых отблесках атомных взрывов, и пепел… Жуткий, тускло светящийся радиоактивный пепел, обратно падающий из крутящихся багрово-черных туч на разгромленную, сожженную землю.

Да что такое со мной? Словно во мне сидит какой-то дьявол. Иначе откуда это необоримое творческое веление? Откуда, из каких мрачных глубин этот вселенский ужас?

Еще раз посмотрел на картину со смешанным чувством восторга и страха. Картина сильная, пугающе выразительная. Ею бы гордиться. Но я стыдливо отодвинул ее в угол и закрыл покрывалом. Что делать? Бросить ее или дописывать потом, втайне от всех?