Злополучный набоковский нимфолепт, напротив, вызвал сочувствие у критика, считавшего, что Гумберт — «современный Тристан без Изольды — приговорен законом и жизнью <…>. Гумберт — не идиллическая натура. Не блюсти, а нарушать законы рвется мука его любви, которой нет исхода. После того, как весь реальный опыт прогорел дотла в скорби и мести, перед лицом казни <…> на краю реальной жизни, в теплом прахе пережитого курится и мерцает еще живое чувство, зачатое в детстве, — потребность любить и оставить след этой любви. <…> Огонь чресел догорел; свет жизни мерцает приговоренному» (Там же. С. 235).

Из всех эмигрантских авторов, пожалуй, лишь З. Шаховская не слишком ласково обошлась с «бедной американской девочкой». В рецензии на французский перевод «Лолиты» она утверждала: «Набоков стоит большего, чем споры, вызванные вокруг этого, не самого лучшего его романа. Вырванный из-за скабрезности его сюжета из числа предыдущих книг и, может быть, и тех, которые за ней последуют, роман «Лолита» угрожает Набокову легкомысленным причислением его к эротическим авторам».[100]

Как известно, после этой статьи Набоков «не узнал» свою давнюю знакомую на презентации французского перевода книги в издательстве «Галлимар». Его реакцию можно легко понять: сам он считал «Лолиту» своим вершинным достижением и неустанно защищал честь любимого детища в письмах и интервью: «Я знаю, что на сегодняшний день «Лолита» — это моя лучшая книга. Я смиренно уповаю на собственную убежденность, что это серьезное литературное произведение и что ни один суд не сможет доказать, будто книга распутна и непристойна. Разумеется, все категории условны и между ними нет четкой грани: комедия нравов, написанная блестящим поэтом, может иметь некоторый элемент «непристойности», но «Лолита» — трагедия. Порнография же — это не вырванный из контекста образ. Трагическое и непристойное исключают друг друга» (из письма Морису Бишопу, 6 марта 1956 г.).[101]

В 1967 г. на вопрос интервьюера: «Если бы у Вас была возможность остаться в истории в качестве автора одной и только одной книги, какую бы из них Вы выбрали?» — из всех своих художественных произведений Набоков с полным основанием выбрал "Лолиту".

ПНИН

Подобно диккенсовским «Посмертным запискам Пиквикского клуба» четвертый англоязычный роман В. Набокова вырос из серии юмористических очерков. В июне 1953 г. Набоков, все еще активно сотрудничавший с журналом «Нью-Йоркер», написал для него небольшой рассказ об американских злоключениях трогательно нелепого русского профессора Тимофея Павловича Пнина, одержавшего, как позже выразился анонимный рецензент журнала «Тайм», «пиррову победу над английским языком» (Pnin & Pan // Time. 1957. Vol. 69. March 18. Р. 60). Немного позже писатель решил развернуть эту историю до размеров полноценного романа. В письме от 29 сентября Набоков сообщает Кэтрин Уайт, редактору «Нью-Йоркера», что высланный им рассказ — это не что иное, как первая глава небольшого романа в десять глав, который он планирует завершить в течение года.[102]

Как всегда, жизнь внесла существенные коррективы в набоковские планы. Большой объем преподавательской работы, тягостные хлопоты, связанные с изданием «Лолиты», перевод мемуаров "Conclusive Evidence" на русский — эти и многие другие дела постоянно отвлекали Набокова от «Пнина». Лишь в январе 1954 г. была закончена вторая глава романа (впоследствии отвергнутая привередливой Кэтрин Уайт). Вместе с первой главой и кратким планом дальнейшего развития романа (который предполагалось завершить смертью злополучного Тимофея Павловича) она была послана редактору издательства «Викинг-пресс» Паскалю Ковичи. Посоветовав Набокову не умерщвлять своего героя, Ковичи одобрил идею романа и согласился его издать, несмотря на то что отдельные главы продолжали печататься в «Нью-Йоркере» (там были опубликованы первая, третья, четвертая и шестая главы).

В августе 1955 г. писатель закончил последнюю главу и уже в конце месяца выслал Ковичи рукопись романа, озаглавленного "My Poor Pnin" ("Мой бедный Пнин"). В отличие от заведомо труднопроходимой «Лолиты», этот роман, казалось бы, имел верный шанс увидеть свет в солидном нью-йоркском издательстве. Но не тут-то было. К середине сентября выяснилось, что "Мой бедный Пнин" разонравился Паскалю Ковичи. Капризного издателя не удовлетворил маленький объем и композиция произведения, которое, на его взгляд, было лишено цельности и являло собой не роман, а собрание слабо связанных друг с другом историй. Уязвленный автор написал Ковичи обширное письмо, в котором темпераментно защищал художественные достоинства своего детища «Когда я начал «Пнина», я поставил перед собой определенную художественную задачу: создать героя комичного, физически непривлекательного — гротескного, если тебе угодно, — а затем, при соприкосновении с так называемыми «нормальными» людьми, представить его гораздо более человечным, более значительным и, в нравственном отношении, более привлекательным, чем они. Кем бы ни был Пнин, он меньше всего клоун. То, что я тебе предлагаю, — это совершенно новый литературный характер (значительный и в высшей степени трогательный), а новые литературные характеры рождаются далеко не каждый день».[103]

Видимо, аргументы Набокова показались издателю не слишком убедительными — 23 ноября писателю был дан вежливый отказ. Быстро оправившись от неожиданного удара, Набоков продолжил интенсивные поиски более сговорчивого издателя для своего (вот уж действительно) «бедного» «Пнина». В начале декабря писатель закинул было удочку в издательство «Харперс» ("Harper and Brothers") и, после очередной неудачи, предложил роман Джейсону Эпстайну, представителю издательства «Даблдей». Этим издательством книга и была опубликована в марте 1957 г.

Роман появился как нельзя более кстати. К этому времени англоязычный литературный мир был взбудоражен шумным скандалом, разгоревшимся вокруг «Лолиты». Изрядно заинтригованные американские читатели и критики (которым, в подавляющем большинстве, парижское издание «Лолиты» было недоступно) жадно накинулись на роман «автора "Лолиты"». На фоне предыдущих неудач читательский успех «Пнина» был просто фантастическим: уже спустя две недели после выхода книги из печати тираж был полностью распродан, так что пришлось спешно выпускать второе издание. Впечатляющим оказался и урожай рецензий, их было опубликовано более семидесяти.

Признание, которое «Пнин» снискал у американских критиков, было почти единодушным. Правда, почти все рецензенты, как и в свое время Паскаль Ковичи, писали о том, что «Пнин» лишен необходимой для романа цельности и связности, что он составлен из достаточно автономных частей, из которых не все выполнены «одинаково искусно» (Havighurst W. Po Americanski // Saturday Review. 1957. Vol. 40. March 9. Р. 15) На эту особенность произведения указывали, в частности, Уолтер Хэвигхарст, Дороти Паркер (Esquire. 1957. Vol. 48. December. P. 62) и Говард Немеров, нашедший, что роман «выглядит несколько разбросанным, хотя и собирается в нечто целое весьма ловко изобретенной концовкой, в которой повествователь, самолично объявившийся на сцене, дабы своим появлением лишить Пнина работы, вдруг обнаруживает, что почти все, известное ему об этом человеке, получено им из вторых рук от людей, которые его пародируют» (Nemerov H. The Morality of Art // Kenyon Review. 1957. Vol. 19. № 2 (Spring). P. 314). Впрочем, Немеров, как и все вышеупомянутые рецензенты, дал комплиментарный отзыв о «Пнине» и легко простил Набокову эту «разбросанность», поскольку он, «благодаря чередованию смешного и патетического, временами, пусть и редко, впадает в то щедрое, серьезное человеколюбие, что так восхищает в какой-нибудь книге рецензентов и так ненавидимо самим Набоковым» (Ibid.). Кроме «сердечного человеколюбия» американские, а затем и английские рецензенты высоко оценили образ главного героя книги, соединяющего ее разрозненные главы, и особо отметили присущее Набокову мастерство «двойного видения», которое позволяло «в одно и то же время показать внешнюю нелепость человека и осознать его внутреннюю боль — заставляя тем самым читателя сопереживать ему» (Wonderfully Comic // Newsweek. 1957. Vol. 49. № 10 (March 11). P. 59).