Собака вертелась вокруг Леха, поскуливая.

Вдруг поднялась на задние лапы, оказавшись с него самого ростом, положила передние лапы на плечи, лизнула в нос. Он отступил, наткнувшись на мобиль. Еле удержался на ногах.

— Тутот просил узнать, может быть, вы ее возьмете.

— Взять? Как — совсем?

— Да. Хорошая ведь собака.

—..?

— …!

— Ну, пусть. Возьму.

Открыл заднее отделение. Собака, как будто у нее давно все было продумано, прямо с земли прыгнула на сиденье. Легла, заняв сиденье целиком, положила голову на лапы, подняла, поерзала большим туловищем, опять положила.

— Только потом не откажитесь. А то куда ей?.. Впрочем, вы не откажетесь.

— Нет. Хорошая собака. Жена ее полюбит. А мальчики-то…

— Не будет вам трудно с ней в городе?

— Ничего… Нам, пожалуй, в городе мало придется. Больше в палатке.

— В палатке?.. — Ниоль смотрела недоуменно, потом поняла. Шагнула вперед, прижалась своей щекой к его. — До свиданья. Теперь, может быть, до скорого. Обязательно прочтите книгу о Моцарте — там есть про Хагенауэра. Вообще она вам понравится… Да, как вам отвечать на письма? Останетесь Лехом или вернетесь к первоначальному, к Сетере Кисчу?

— Скорее всего вернусь. Если уж возвращаться, так ко всему.

…Ресторан в столетнем почти что особнячке, древняя пороховая пушка за чугунной оградой, качающиеся булыжники центральной площади, редакция листка «Патриот».

Открылся полевой простор, Сетера Кисч переключил на четвертую, мобиль быстрее пошел нырять и переваливаться по выбоинам бетонки.

Опускающееся солнце стояло прямо над шоссе. Кисч ехал на него. Позолотились с одного края колосья пшерузы, стволы и кроны деревьев, подпорки изгородей. Медленно в теплом воздухе опускалась пыль, поднятая усталым шаркающим шагом прохожего. Запах клевера веял с лугов.

Все-таки пока еще неплохо на Земле.

Неторопливо проплыл навстречу плакат на двух столбиках. Последовательность рекламных надписей с этой стороны была другой.

Это насчет дурного настроения. А у него сейчас какое? Он почувствовал, что дрожь продернулась по спине, а где-то в самой глубине сознания возник победный светлый ритм и рвется наружу.

Неопределенное настроение. Но дело не в этом. Дело в том, что вчера оно не однажды было плохим до отчаянности. Однако ведь он на привязи, фирма гарантировала, что такого не может быть.

Вот не может, а было! Неужели он совсем избавился от контроля машины?

Похоже, что избавился, хотя электроды так и сидят, как сидели… Взять хотя бы вчерашний день. Разве не радостно, что ему стало по-настоящему тяжело, когда увидел Леха двухголовым? Разве это плохо, что ему стало дурно в коридоре? Ведь прежде-то такого вообще не было — сразу после операции он и размышлять совсем не мог из-за этих стимсиверов. Чуть начнет раскидывать мозгами, нахмурится, тотчас сигнал туда-обратно, накатывает простодушное наслаждение бытием, но только с металлическим привкусом во рту. Хочется бегать и прыгать. Случалось, они с Роной прочтут биржевый бюллетень, расстроятся, а через минуту улыбки друг другу, все забыто, и взбрыкивают, словно молодые телята. Но в последние годы уже не так. И он и жена стали больше себе принадлежать — волноваться могут и беспокоиться. А вчера в технологических джунглях никакая насильственная радость ему не мешала. Был полностью самовластным человеком — понимал, что может погибнуть, и искал выхода.

Но почему все переменилось? Откуда взялась у мозга способность бороться с тем, что навязывает машина? Приходится думать, что мозг сумел-таки сохранить, сберечь себя. Мобилизовал, небось, всю невообразимую, миллионом веков выработанную сложность против монотонного электрического сигнала, создал такие структуры, что позволяют ему обойти влияние компьютера. И побеждает… Впрочем, это естественно. В конце концов, не машина мозг придумала, а он ее.

Однако если так, то замечательно. Тогда выходит, что привязь не такая уж крепкая.

Вместе с тем вот вопрос — зачем оно мозгу? Ведь, казалось бы, веселей веселиться, не переставая, радостней радоваться… Возможно, что мозг отстаивает право на самостоятельность, потому что он творение общества и в качестве такового радеет не только за данную личность, а за всех людей. С точки зрения отдельного человека, чего уж лучше — лежи на боку и блаженствуй. Но с точки зрения Homo sapiens… Возможно, что разум сегодняшнего человека — не отдельная секция, лишь этим днем и этим местом обусловленная, а сфера, куда вошли опыт и чаяния разных стран и сотен столетий. Как-никак, у большинства современников есть представление о подлинной человечности. Не всегда удается поступать, как идеал диктует, но он здесь.

Вот Ниоль, например, помнит о Хагенауэре. Тот в своем заштатном Зальцбурге и думать не думал, а не пропало доброе, переходит из века в век.

Но если оно так, тогда рембрандты, моцарты, пушкины не зря бодрствовали ночами, бескорыстно добиваясь совершенства, исступленно замазывая, перечеркивая, чтобы приняться снова. И те, которые сами в себя чуму из пробирки, грудью на амбразуру, тоже живут! Ничего не пропало, и понятно теперь, в чем их непреходящая заслуга, этих донкихотов…

Мелькнул рекламный щит.

Да бросьте вы к черту! Только неудовлетворенность и двигает. А то сидели бы в пещерах.

Возле будочки железнодорожного переезда черная кошка облизывалась на скамье. Что-то завозилось за спиной Кисча, собака вдруг гавкнула над ухом гулко, как бухнула в бочку. Он даже отдернулся. Надо же, никогда не видела, наверное, кошки, а все равно понимает обязанность!

Мобиль влег теперь в другой темп, он мчался длинными, на десятки километров отрезками, на ходу переводя дыхание и пускаясь в новый кусок равномерного движения.

Кисч откинулся на спинку сиденья, лишь слегка придерживая руль. Многое еще надо было продумать. Возьмет ли зеленый начальник экспедиции такого отставшего электронщика? Взять-то возьмет — и его, и Рону, но это будет от безвыходности, оттого что людей у него нет. А позже Кисч докажет ему, что кое в чем может разобраться. В институте его ведь не зря считали способным. Только потом он потерял ко всему этому интерес, когда убедился, что технология не для людей стала, а сама для себя…

Небо становилось мутнее, маирисовые поля уступили место кирпичным пустырям, бетонным площадкам. Мобиль несся мимо всего этого, а может быть, все это неслось мимо него, застывшего, терло шуршащие колеса, заставляя их бешено вращаться. Что есть силы назад убегали груды маслянистой щебенки, барабан от кабеля, кучи оранжевого песка.

— Стоп! Да ведь это пустыня!

Кисч притормозил вселенную, подогнав ее обочиной дороги под днище мобиля. Вылез из шоферской кабины, подождал, пока в глазах успокоится торопящийся по инерции мир.

Выскочившая за ним собака бурно встряхивалась всем телом.

Действительно пустыня. И косая башня крохотной черточкой задралась на линии горизонта.

Десять шагов от бетонной ленты, еще десять… Как обыденно и безопасно здесь, если знаешь, что за спиной шоссе.

Метрах в пятидесяти поодаль открытая дверь зияла чернотой в стене полузасыпанного щебенкой низкого здания.

Подошел. Покосившиеся кигоновые ступени исчезали внизу в темноте. Спустился. Желтый трепетный огонек вырвал из мрака серые плоскости стен большого помещения, люк посередине, перила металлической лестницы. Ну, правильно — здесь вся земля должна быть нашпигована технологией.

Хватит ли у него характера идти дальше с зажигалкой? Посмотрел назад. Собака наверху, стоя четким контуром, тихонько повизгивала.

— Джина! Поди ко мне… Ну, поди, не бойся.

Собака опустилась на одну ступеньку.

— Иди. Иди сюда. — Потянулся, взял ее за ошейник, огладил, повел за собой.

Возле люка она уперлась, рыча. Кисч спустился метра на три, ступил на пол. Три коридора расходились отсюда, низкие, неширокие. Правый перегораживала доска с табличкой, где звездочки между волнистых линий — международный знак повышенной радиации. В левом вдали брезжил слабый свет. Возможно, отсюда и начали те двое бесследно пропавших, о которых говорил Тутот.