Все это так, но почему же так мутно на душе? Почему незаживающей раной ноет обида? Гнойной занозой сидит в сердце проклятая неудача в походе на границу кочевников Томирис! Он мог превзойти Кира, он был так близок к победе над массагетами! Стравил двух цариц, пленил мужа Томирис, царевича Скуна и... Эта проклятая степь, эти проклятые кочевники, эта проклятая и непобедимая Томирис и этот распроклятый пастух будут ему вечно сниться в дурных и кошмарных снах!

Дежурный придворный, знатный перс Кей-Кавус осмелился прервать размышления своего грозного господина.

— О божественный владыка, царь тиграхаудов Зогак смиренно домогается счастья лицезреть царя царей.

Дарий поморщился. Но, зная, что этот коварнейший хитрец по пустякам не станет беспокоить, процедил сквозь зубы:

— Пусть войдет.

Стремительно вошедший Зогак пал к подножию трона и распростерся ниц. Не поднимая головы, он сказал:

— У меня важные вести, владыка владык. Дозволь сказать мне их наедине.

— Оставьте нас! — повелел придворным Дарий и, обратись к Кей-Кавусу, приказал: — Убери охрану!

Дарий знал, что с этим типом лучше разговаривать без лишних ушей. Придворных как ветром сдуло. Не смея повернуться, пятясь задом и быстро семеня ногами, они гурьбой покинули зал приема. А затем прошагала и личная охрана царя, и лишь два огромных эфиопа притаились за троном. Но у них отрезаны языки, да и по-персидски они знали очень плохо. Как только шум утих, Зогак приподнял голову и огляделся. Затем не спеша поднялся, отряхнулся и, подойдя по ближе к трону, сел на тахту, предназначенную только для Атоссы, поерзал, устраиваясь поудобнее. Дарий с нарастающим гневом наблюдал за наглецом, а Зогак расстегнул широкий боевой пояс с серебряными бляхами и, обратившись к Дарию, любезно пояснил:

— Жирею. Давит.

Дарий гневно вскинулся, но Зогак, взглянув на него, от души расхохотался.

— Да брось, царь царей... нас же никто не видит и не слышит, кроме твоих немых эфиопов, спрятавшихся за троном. Давай немного побудем самими собой и без всяких церемоний. А то я устал здесь от них. Ну-ну, да не сверли ты меня глазами — не испугаешь! Я и так знаю, как ты не любишь меня и крепко не любишь. Но успокойся, я тебя тоже не люблю. У нас с тобой это взаимно, Дариявуш. И вот что мы при этом не можем обойтись друг без друга — угнетает больше всего, мой дорогой царь персов. И придется с этим примириться, как бы ни хотелось нам сожрать друг друга, потому что мы необходимы друг другу. Необходимы! Слышишь, царь, необходимы. Мне необходимо твое золото, а тебе — я с моими тиграхаудами. Ведь пока я стою с поднятой дубиной за спиной моей невестки Томирис, ты можешь смело называть себя и царем царей, и царем мнгогоплеменных стран, и... как еще там? Прямо запутаешься в твоих титулах, мой дорогой, а-а-а, владыка владык, так, кажется, звучит твой новый титул? Да-а-а, я слышал, что ты выбил на скале богов потрясающую надпись, это правда? Ну-ну, успокойся, успокойся. Да разве я против? Выбивай, выбивай. Благодаря мне ты можешь спокойно расписывать на обелисках, камнях и даже скалах хвастливые рассказы о своих победах и о том, какой ты великий и хороший. А ты знаешь, царь персов, что по нашим степным законам моя невестка после смерти моего брата Рустама должна стать моей женой, а? Ты даже побледнел, мой дорогой друг, — с кривой усмешкой произнес Зогак, с ехидством уставившись на действительно встревоженного Дария и, довольный произведенным эффектом, покровительственно сказал: — Не бойся, царь царей, не бойся. Мы с Томирис несовместимы. Она не уступит первенства, а я не хочу ходить под началом бабы, хотя бы она была и Томирис. Да я вообще не желаю быть под чьим бы то ни было началом, ты понял меня? Ну спасибо тебе за приятную беседу, царь царей, господин четырех стран света, владыка владык. А теперь зови казначея — верность моих тиграхаудов надо оплачивать!

Когда явился вызванный ударом в гонг дежурный придворный вельможа Куй-Кавус, он увидел распростертого перед царским троном царя тиграхаудов, который продолжал целовать прах у ног царя царей, повелителя стран и народов, господина четырех стран света и владыки владык.

Томирис лежала в тяжелом забытьи. Дыхание ее было прерывистым. Царица отекла и заметно подурнела. Мало что осталось от былой, столь потрясающей всех красоты. У изголовья стояли заплаканная Содиа и осунувшийся от горести Фархад. Они стояли молча, и лишь сердца их бились одинаково тревожно в предчувствии огромного горя. Они понимали, что приближается последний миг жизни сестры и госпожи и что этот миг близок, ох как близок!

— Ты позаботился о том, чтобы никто не смог ни выйти, ни войти в аул раньше времени? — прошелестела шепотом в ухо Фархаду Содиа.

Фархад ответил тоже шепотом:

— Я сам в последний раз расставил посты так, что и мышь не прошмыгнет! Крутились что-то лазутчики вождей, но пока не исполним воли царицы, никто не узнает о...кх... — поперхнувшись, не закончил Фархад.

Чуткая Томирис зашевелилась. Очнулась. Повела непонимающим мутным взглядом. Увидела верных слуг. Взор ее прояснился. Царица вздохнула и медленно проговорила:

— Духи ко мне являлись... видела отца...сына...Скилура...зовут, наверное... — помолчала, борясь с одышкой и со вздохом продолжила: — А вот Рустам... Рустама не видела... а хотела... хотела, а не видела... не пришел. Содиа... Фархад... видно, настал мой час. Я ухожу к предкам... ухожу к незабвенному отцу, к моему любимому сыну Спаргапису, к дорогому... Рустаму.

Царица натужно закашлялась, и на глазах ее проступили слезы. Отдышавшись продолжила:

— Что ж, я прожила трудную и полную забот жизнь. Всего в этой жизни было много, только... счастья было мало. Всю жизнь я продолжала святое дело моего отца и стремилась к объединению саков в единый, счастливый и дружный народ, но всей моей жизни не хватило на это. И всю жизнь я делала то, что я ненавижу больше всего — я воевала, воевала и воевала. О-о-о, как я ненавижу войну, войну, унесшую жизнь самых дорогих мне людей — сына и мужа!

Взрыв чувств отнял силы, и Томирис откинулась на подушки, а со лба текли крупные капли пота.

— Воевала, воевала, воевала и все напрасно... — еле слышно проговорила она.

— Не терзай себя, сестра моя, не терзай. Твои деяния, царица, достойны удивления и восхищения, и ты, женщина, превзошла в деяниях самых лучших и славных мужей.

— Да? — несколько оправившись, кокетливо спросила Томирис.

Женщина всегда остается женщиной, даже на смертном одре.

— Да, царица! — подтвердил молчавший до сих пор Фархад. Томирис удовлетворенно прикрыла глаза. Полежала молча, а потом, встрепенувшись, попыталась привстать. Содиа поспешно помогла царице. Опершись на локоть и подперев голову рукой, царица, глядя на самых близких ей людей и сразу посерьезнев, заговорила о самом важном:

— Содиа, Фархад, не смогла я укротить вождей. Ведь сколько борьбы! Казалось, смирила, а нет, они еще строптивее и неукротимее становятся. Из-за них не смогла я объединить саков, а ведь была возможность, когда свергла Зогака... Волков не сделаешь верными сторожевыми псами. Они ждут не дождутся моей кончины, чтобы устроить кровавую бойню за мой опустевший трон. Они как волки ненасытны и не знают ни жалости ни сострадания. Они не пощадят моих детей — разорвут в клочья! Это ведь дети столь ненавистной им Томирис! Если я умру, то некому будет их защитить, вы бессильны перед ними — хозяевами степи. Надо спасать детей. Надо спасать! Содиа и Фархад, заклинаю вас, моих самых близких людей, увезите их отсюда и поскорее, пока я еще жива. Я собрала все мои драгоценности, золото, берите все и уходите.

— Куда прикажешь, царица?

— В Согдиану, Фархад.

— Почему в Согдиану, а не лучше ли в Хорезм?

— Я поняла тебя, Содиа. И Согдиана, и Хорезм одинаково мной обижены, а Хорезм дальше все-таки от Персии Дария. Но в детстве мне отец рассказывал, что мой прадед вышел из этой страны. Ведь когда-то Согдиана принадлежала сакам и называлась Сакды — Страна саков. Саки завоевали эту благодатную страну, но местные жители поглотили саков... Сказки детства всегда остаются в сердце. Пусть дети поедут в мою сказку детства, там их не достанут кровожадные вожди. В Согдиане жените детей, и пусть в их память каждый первый сын будет носить имя Спитама, а первая дочь — Апама.