В этот холодный сырой вечер в баре сидел всего один человек — перед ним стояла пинта горького пива. Он сказал: «Добрый вечер, сэр», точно они с Дэйнтри были хорошо знакомы.

— Добрый вечер. Двойное виски, — заказал Дэйнтри.

— Если о нем можно так сказать, — заметил мужчина; бармен же, повернувшись к ним спиной, уже подставил стакан под бутылку с «Джонни Уокером».

— О чем именно?

— Да о вечере, сэр. Хотя такой погоды в ноябре, я думаю, и надо ждать.

— Можно воспользоваться вашим телефоном? — спросил Дэйнтри у бармена.

Бармен пихнул стакан через стойку, как бы отторгая его от себя. И кивнул в направлении телефонной будки. Он был явно из немногословных — слушать посетителей был готов, сам же общался с ними лишь в крайней необходимости до той поры, пока с несомненным удовольствием не произнесет: «Время закрывать, джентльмены».

Дэйнтри набрал номер доктора Персивала и, слушая частые гудки, мысленно прикидывал, что он ему скажет: «Я видел Кэсла… Он дома один… Поссорился с женой… Больше сообщить нечего…» И хлопнет трубкой, как хлопнул ею сейчас, а затем вернулся к своему виски и к человеку, которому непременно хотелось поговорить.

— Угу, — мычал бармен, — угу. — А один раз сказал: — Верно.

Посетитель обратился к Дэйнтри, включая и его в разговор.

— Да они нынче простой арифметике не учат. Я спросил племянника — ему девять лет, — сколько будет четырежды семь; думаете, он смог мне ответить?

А Дэйнтри пил виски и, поглядывая на телефонную будку, все еще пытался решить, в какие слова облечь свое сообщение.

— Я вижу, вы согласны со мной, — заметил мужчина, обращаясь к Дэйнтри. — А вы? — спросил он бармена. — Да вы же мигом разоритесь, если не сможете сказать, сколько будет четырежды семь, верно?

Бармен вытер со стойки пролившееся пиво и сказал:

— Угу.

— А вот вы, сэр, легко могу догадаться, что у вас за профессия. И не спрашивайте, каким образом. Есть у меня интуиция. Она приходит, наверно, от изучения человеческих лиц и натур. Потому я и заговорил про арифметику, пока вы ходили к телефону. Это, сказал я мистеру Баркеру, предмет, в котором джентльмен силен. Такие я произнес слова?

— Угу, — изрек мистер Баркер.

— Я бы выпил еще пинту, если не возражаете.

Мистер Баркер наполнил его стакан.

— Друзья иной раз просят меня продемонстрировать мое умение. Даже понемножечку делают ставки. Это — учитель, говорю я про кого-нибудь в метро, или аптекарь, а потом вежливо спрашиваю — никто не обижается, когда я объясню, в чем дело, — и в девяти случаях из десяти я прав. Мистер Баркер видел меня тут за этим делом, верно, мистер Баркер?

— Угу.

— Вот вы, сэр, если позволите мне проявить мое умение и позабавишь мистера Баркера в холодный сырой вечер… вы — на государственной службе. Я прав, сэр?

— Да, — сказал Дэйнтри. Допил виски и поставил стакан. Пора было еще раз попытаться позвонить.

— Тепло, тепло, да? — Посетитель впился в него своими глазками-булавками. — Пост ваш связан с вещами конфиденциальными. Вы знаете обо всем куда больше, чем мы, грешные.

— Мне надо позвонить, — сказал Дэйнтри.

— Одну минуту, сэр. Я только хочу показать мистеру Баркеру… — Он вытер платком пиво с губ и приблизил к Дэйнтри лицо. — Вы работаете с цифрами, — сказал он. — В Налоговых сборах.

Дэйнтри направился к телефонной будке.

— Вот видите, — сказал посетитель, — обиделся. Не любят они, когда их узнают. Наверно, инспектор.

На сей раз телефон не был занят, и вскоре Дэйнтри услышал голос доктора Персивала, вкрадчивый и успокаивающий, словно он сохранил манеру разговаривать с больными, хотя давно перестал их посещать.

— Да? Доктор Персивал у телефона. Кто это?

— Дэйнтри.

— Добрый вечер, дорогой друг. Есть новости? Где вы?

— Я в Беркхэмстеде. Я видел Кэсла.

— Ясно. И каково ваше впечатление?

Гнев развеял слова, которые он собирался произнести, и разорвал их в клочья, как рвут письмо, решив его не посылать.

— Мое впечатление, что вы убили не того человека.

— Не убили, — мягко возразил доктор Персивал, — а ошиблись в дозировке. Это средство не было ведь перед тем проверено на человеке. Но почему вы думаете, что Кэсл?..

— Потому что он уверен, что Дэвис не виноват.

— Он так и сказал?

— Да.

— И что же он думает делать?

— Ждет.

— Ждет чего?

— Что будет дальше. Жена ушла от него, взяв с собой ребенка. Он говорит, что они поссорились.

— Аэропортам уже послано предупреждение, — сказал доктор Персивал, — и морским портам, конечно, тоже. Если он решит бежать, у нас будет доказательство prima facie… [здесь: прямое (лат.)] но все равно понадобятся неоспоримые улики.

— В случае с Дэвисом неоспоримые улики вам не потребовались.

— На этот раз шеф на этом настаивает. Что вы сейчас делаете?

— Еду домой.

— Вы спрашивали его про записку Мюллера?

— Нет.

— Почему?

— Не было необходимости.

— Отличная работа, Дэйнтри. Но почему, вы думаете, он был с вами так откровенен?

Дэйнтри, не отвечая, положил трубку на рычаг и вышел из будки. Тот, другой, посетитель спросил:

— Прав я был, а? Вы — инспектор Бюро налоговых сборов.

— Да.

— Вот видите, мистер Баркер. Снова я попал в точку.

А полковник Дэйнтри медленно пошел к выходу и направился к своей машине. Он запустил мотор и некоторое время сидел в ней, глядя, как капли дождя стекают по ветровому стеклу. Затем выехал со двора и повернул в направлении Бохмура, Лондона и своей квартиры на Сент-Джеймс-стрит, где его ждал вчерашний камамбер. Ехал он медленно. Ноябрьская морось перешла в настоящий дождь, а потом появилась и крупа. Он подумал: «Что ж, я поступил так, как, сказали бы они, требовал мой долг», и, хотя он ехал домой, где его ждал стол, за который он сядет писать свое прошение об отставке, Дэйнтри не спешил. Мысленно он уже считал себя в отставке. Он говорил себе, что теперь он свободный человек и нет у него больше ни перед кем ни долга, ни обязанностей, но никогда еще ему не было так одиноко, как сейчас.

Раздался звонок. Кэсл давно его ждал и, однако же, медлил подойти к двери: ему казалось теперь, что он был до нелепого оптимистичен. К этому времени младший Холлидей уже наверняка все выболтал, «тойота» была одной из тысячи «тойот», спецслужба, по всей вероятности, ждала, пока он останется один, и он знал, что был до нелепого неосторожен с Дэйнтри. Раздался второй звонок, потом третий — Кэслу ничего не оставалось, как открыть. Он направился к двери, сжимая в кармане револьвер, но теперь толку от него, как от заячьей лапы. Не мог он огнем проложить себе путь с острова. Буллер глухо рычал, оказывая ему мнимую поддержку, но Кэсл знал, что, когда дверь откроется, Буллер тотчас станет ластиться к вошедшему. Сквозь цветное стекло, залитое дождем, он не мог разобрать, кто стоит на крыльце. Но и открыв дверь, не разглядел пришельца — лишь увидел нахохлившуюся фигуру.

— Отвратительный вечер, — произнес в темноте голос, который Кэсл тут же узнал.

— Мистер Холлидей… вот уж никак не ожидал вас увидеть.

А сам подумал: «Он пришел просить меня помочь сыну, но что я могу сделать?»

— Хороший пес, хороший, — явно нервничая, говорил едва различимый в темноте мистер Холлидей Буллеру.

— Входите же. Он вполне безобидный, — заверил его Кэсл.

— Я вижу, что он отличный пес.

Мистер Холлидей осторожно вошел, держась стены, и Буллер, мотая обрубком хвоста, обслюнявил его.

— Как видите, мистер Холлидей, он дружен со всем миром. Снимайте пальто. Входите же, выпьем виски.

— Я не из пьющих, но не скажу «нет».

— Я огорчился, услышав по радио про вашего сына. Вы, должно быть, очень встревожены.

Мистер Холлидей прошел вслед за Кэслом в гостиную. Он сказал:

— Такого следовало ждать, сэр, может, хоть это послужит ему уроком. Полиция вывезла уйму всего из его магазина. Инспектор показал мне одну-две вещицы — право же, омерзительно. Но я сказал инспектору: сам-то мой сын едва ли это читает.