— Но кто мешает тебе, Юлия?

— Кто? Не кто, а что. И прежде всего то, что я-то ему не нужна.

— Но ведь ты же не знаешь…

— Нет, я знаю. Если бы хоть вот на такую долечку я ему понадобилась, — она ноготком большого пальца отчертила маленькую черточку на указательном, — вот на такую крохотную долечку, то он бы искал меня, он бы позвал меня.

— Но отец говорит, что это чертовски занятый человек. Ко всей большой партийной работе он еще что-то и пишет. Мемуары. Или роман.

— Он показывал мне стопу этих листов. Да, вот видишь, они ему дороже знакомства с какой-то крашеной фифой. Не понимаю, что ли? Я все, Шурик, понимаю. Я, милый, все прошла в жизни. Ты говоришь, я молодая. Но если бы ты только узнал мое полное жизнеописание, у тебя волосы встали бы дыбом.

— Ну что ты на себя наговариваешь! Удивительная женщина. Хочешь, я пойду, найду его, поговорю с ним? Может быть, он не очень догадывается.

— Глупый. Глупый. — Юлия отбросила одеяло до пояса, села в постели. Открылись ее плечи, ее грудь под тонкой сорочкой; матовым нежным шелком светилась ее розоватая теплая кожа. — Дай я тебя поцелую, и иди, Шуренька, спать. Хочешь, дам таблетку снотворного. Хорошее средство.

— Да, да, как раз! — сказал Александр. — Разные барбитураты, от которых свихиваются. Не хватало мне еще психом стать.

— Ну поди сюда! — Она обняла его голову теплыми, мягкими руками, и он поймал себя на мысли о том, будто это Майины руки, будто к Майиной душистой щеке прижимается его холодный, вспухший от дум и сомнений лоб. А волосы у Юлии были жесткие, почти царапающие; может быть, от белой этой краски?

— Она чудесная, — сказала Юлия на прощание. — Ты будешь счастлив.

— Да, но она тоже красивая, — ответил Александр, останавливаясь в дверях. — Как быть?

— Ничего. Как-нибудь. Может быть, в одном-то случае будет допущено исключение из правил.

Рассвет застал Александра в кресле возле Павлушкиной постели. Он не стал ни раздеваться вчера, ни ложиться. Он вот так полусидел, полулежал, ворочался с боку на бок. Был весь мятый, невыспавшийся, дурной. За окном, на балконе верхнего этажа, где в дощатом ящике с дырками хранили припасы, неистово орали воробьи. Что у них происходило, человеку не понять, конечно, но, видимо, развивался до крайности острый конфликт. Иные из них, слетая с балкона, садились на подоконник и взволнованно заглядывали в окно кабинета, как бы призывая людей на арбитраж.

Александр потянулся, захрустело в суставах и, кажется, в сухожилиях. Встал, подошел к окну. Дворники скалывали лед с мостовой. Один за другим под их ломами отделялись от затоптанного грузовиками массива слоистые грязные ломти. Рукастая машина-подбиралка загребала их на транспортер, и под ним открывался чистый асфальт.

Что делать? Как быть? Куда идти? Еще очень рано. Примчаться к Майе в такой час смешно и нелепо. Как жаль, что в квартире у нее нет телефона.

40

Черногус и София Павловна приехали в Заборовье. Это было фантазией Черногуса, и он уговорил Софию Павловну на такую поездку. В записках любителя-краеведа конца XVIII века, разысканных в архивах музея, Черногус прочел о том, что в те давние времена район Заборовья — десяток-другой сел и деревень — славился кружевами. Была-де, чуть ли не в пору Аввакума, сослана в Никольско-Жабинский монастырь последовательница неистового протопопа, одна из родственниц боярыни Морозовой; она-де завезла в сей край плетение кружев шелковых, нитяных и золотых. Поначалу мастерство высокое переняли у нее черницы, а там и пошло, пошло оно из рук монашенок от села к селу, от посада к выселкам. Поповы дочки да попадьи развлекались от нечего делать хитроумной вязью на коклюшках, приохочивались к ней захудалые лесные боярышни. От них и к народу мастерство это перекинулось — в избы да в землянки. Мало-помалу из средства, коим убивалось пустопорожнее время, плетение кружевное превратилось в средство заработка, в целую промышленную отрасль, в которой нашел применение исключительно лишь женский труд. «Русские боярышни отличались дебелостью и были всегда полновесны, — изящно изъяснялся автор записок. — Нарядов требовали солидных и прочных. Кружева заборовьевские были посему основательны и нетленны, и образцы их хранятся в семьях крестьянских, будто не двести им лет и не триста, а будто только что сняты с коклюшек».

— София Павловна, съездимте, — уговаривал Черногус, — обследуем местность. Может быть, и до сего дня кое-что сохранилось.

Софью Павловну смущали два обстоятельства. Она не любила оставлять Василия Антоновича одного дома. Ей в таких случаях казалось, что он непременно голодный, что он за собой не следит, что ему тоскливо по вечерам. Когда по требованию врачей волей-неволей приходилось ездить в санаторий лечиться, она не столько там лечилась, сколько изводилась тревогами о Василии Антоновиче. А тут еще и вторая причина — как быть с Павлушкой. Много ли, мало ли, но она помогала Шурику заниматься его сыном. «Не волнуйся, мама», — сказал Шурик; «Все будет в порядке, — сказала Юлия, — я присмотрю за ними»; «Съезди, съезди, Соня, — согласился и Василий Антонович. — Каждый день буду звонить тебе по телефону. Сейчас весна начинается. Погода чудесная. Сапоги только надо тебе купить».

Но на маленькие ноги Софии Павловны, на ее «тридцать пятый номер», сапог в магазинах не нашли, и пришлось их заказывать «модельному» сапожнику, которого разыскала в Старгороде Юлия. Он их сшил за пять дней. Мог бы, сказал, и быстрее, но товар должен «сесть на колодках». В этих сапожках, в плотном темно-сером костюме, который был сшит так, что в его выточках и складках не затерялась ни одна из форм Софии Павловны, София Павловна выглядела удивительно хорошо и молодо.

— Первая часть путешествия, — сказал Василий Антонович, осмотрев ее в таком виде со всех сторон, — была, как можно будет записать в научном отчете, чрезвычайно плодотворной и дала отличные результаты.

— Нет, правда, Вася. Как это, ничего? — София Павловна была очень озабочена.

— Не ничего, а просто, говорю, отлично, Соньчик. Был бы я помоложе, я бы в тебя непременно влюбился. Сейчас уже поздно: жена, дети, внуки…

Хотя они и не собирались сидеть только в Заборовье, поселились все же в этом большом селе. София Павловна в школе, у учительниц, у Марии Ильиничны и у Нины Сергеевны, которые предоставили ей на время маленькую комнатку. А Черногус — в доме для приезжих, где все еще сидел и что-то писал писатель Баксанов и куда недавно вновь возвратился из Старгорода архитектор Забелин. Общество было интересное, приятное. Но, к сожалению, бывать в нем много не удавалось. Директор музея и заведующая одним из отделов все дни разъезжали на рессорной двуколке по окрестным селам. Бывало так, что даже и ночевать не возвращались в Заборовье.

Софии Павловне очень нравились эти поездки. Утром рано, когда только выезжали, — дороги были прочные с ночи, подмерзшие, колеса двуколки стучали по ним, как по камням; днем, от солнца, всё развозило, вдоль дорог в канавах шумели потоки талой воды, колеса вязли в глубоких колеях, иной раз даже и по ступицу. Хорошо, что председатель колхоза Иван Савельевич Сухин распорядился выделить им такую сильную, крупную лошадь по кличке Мальчик, золотисто-рыжую, с широкой богатырской грудью, с обросшими длинной шерстью ногами, с могучими шеей и спиной. Она только пострижет ушами, покосит добрым лиловым глазом, напряжется слегка — и двуколка выбирается из любой лужи, из какой угодно топи.

— Как вы думаете, Гурий Матвеевич, чем так вокруг хорошо пахнет? — спрашивала София Павловна, вдыхая воздух весенних полей и леса.

— Весной это пахнет, София Павловна, — отвечал, пошевеливая вожжами, Черногус. — Всем ее комплексом. Пробуждением. Тут и запах земли, и почек, готовых раскрыться, и воды, и раскисших дорог. И убежден, что даже солнца.

— Мы всегда с Василием Антоновичем собираемся съездить за город, погулять. Но ничего из этого не получается. Непременно что-нибудь помешает.