У сестры Майи и у майора тоже было такси. По настоянию Александра его отпустили, уселись в то, на котором приехал Александр. Впереди, рядом с шофером, — майор, сзади остальные трое; Майя посерединке между сестрой и Александром. Майя все смотрела на него и улыбалась, улыбалась, показывая белые-белые ровные зубы. Никогда не крашенные губы ее большого рта и без того были достаточно ярки, молоды, раскрывались в каком-то необычном, красивом изгибе.

Он тоже смотрел на нее и думал: что это, почему он так рад этой девушке? Неужели только потому, что именно он был первым, кто пришел ей на помощь, что именно он разделил с ней смертельную опасность? Да, конечно, опасность сближает, — это правда. Минутная опасность дает иной раз возможность людям узнать друг друга лучше, чем годы спокойной безоблачной жизни. Но если это так, если дело лишь в разделенной опасности, то почему он всматривается и в эти изгибы губ, и в эти длинные светлые ресницы и почему ему ужасно хочется коснуться ее золотисто-белых волос, провести осторожно пальцем по еле заметным, поджившим шрамикам над бровью и возле рта?

Ах, не все ли равно: что и почему? Зачем, это самокопание, когда на душе так хорошо. Хорошо и хорошо — и это главное. И пусть бы всегда так было.

Но машина остановилась возле подъезда дома, где жили Майя, ее сестра и муж сестры, и надо было расставаться. Чтобы всегда было хорошо — так в жизни, явно, не бывает.

Загрустив, Александр стоял возле распахнутой дверцы машины и помогал выходить сначала Майе, затем ее сестре. Майор взял несложные вещички из багажника; Александру оставалось вновь сесть в машину, отправиться на завод, и на этом все будет кончено. Через несколько дней, когда истекут дни отдыха, определенные больничным листом, Майя явится в цех, займет место возле новых аппаратов, которыми заменили те, искалеченные взрывом, и пойдут ровные, нормальные трудовые будни. Вновь: «Здравствуйте», «До свидания», «Как поживает ваш малыш?».

Скрежеща по железу, внутри водосточной трубы с грохотом поезда пронеслись ледяные слитки и потоком сверкающих осколков выплеснулись на закапанный с крыши, оттаявший тротуар. Майю шатнуло к Александру; на миг, испуганная, она крепко ухватилась за рукав его пальто. Потом засмеялась:

— Ведь уже немножко весна, кажется! Сегодня двенадцатое марта?

— Да, — ответил Александр. — День свержения самодержавия в России.

— О, какой интересный день! Его будет легко запомнить. — Майя взглянула в глаза Александру. — Зайдемте к нам, Александр Васильевич. Ну на минутку.

— Хорошо, — согласился Александр, и они стали подыматься по лестнице на третий этаж.

Семья Майиной сестры жила тесно. В двух небольших комнатках располагались так: в одной из них, где был обеденный стол и буфет, стояла еще и тахта, которую на ночь превращали в постель. Здесь обитали майор и сестра Майи. В другой были три кровати: одна побольше и две поменьше. Здесь спали Майя и двое детишек сестры.

Александра усадили на тахту в той комнате, где были стол и буфет. Майор сел напротив него на стул; сестра Майи звякала и брякала посудой. А сама Майя ходила из комнаты в комнату, снова и снова рассматривала давно ей известное, но давно не виденное, будто надеялась найти перемены в привычном. Но все было так, как и было, все оставалось на прежних местах. Должно быть, только появились новые духи на туалетном столике в углу, потому что она тотчас подушилась ими и спросила сестру, сколько они стоят.

Сели за стол пить чай с вареньем. Майор спросил, не хочет ли Александр пропустить по рюмочке. Александр ответил, что он и вообще-то не очень пьющий, а днем, когда еще надо на комбинат ехать, ему тем более не до рюмочек. Александру было хорошо в этой тесной квартирке; рядом была Майя, светились ее радостные глаза, в солнечных лучах, заглядывавших в окна, переливался золотой шелк ее локонов.

Весь остаток дня, слоняясь по цеху, отдавая по привычке то или иное распоряжение, отвечая на вопросы, он думал о ней. Он вспомнил первую встречу в бытовке, очень ясно, отчетливо вспомнил. Уже тогда девушка эта поразила его, привлекла внимание. Но в ту пору в душе у него было все перекорежено, измято, сожжено горем.

«А сейчас? — спросил он себя. — Где твое горе сейчас? Неужели ты уже забыл Сашеньку, свою маленькую подружку, так страдавшую из-за каких-то, только в лупу различимых, усиков в уголках губ?..»

Он с трудом дождался сирены и почти бегом побежал в детский сад за Павлушкой. Павлушка хотел идти ногами, но Александр схватил его на руки и нес на руках до автобусной остановки.

— Что ты меня так давишь? — спросил он. — А, папочка? Мне тесно от тебя.

Это было все, что осталось от Сашеньки. Он крепко держал это в объятиях, боялся отпустить. Это была Сашенька. Она уходила, уходила… Еще немножко — и ее уже не будет совсем. Павлушка вырастет, перестанет быть частью Сашеньки, его уже не взгромоздишь на руки, длинного и неуклюжего юного верзилку.

Дома никого еще не было. Он закрылся от Павлушки в кабинете. Тут на столе, в ореховой светлой рамке, стоял фотографический портрет Сашеньки. Сел напротив него, смотрел в смеющиеся глаза и тосковал. Он был между двух могучих сил; могучих, но уже неравных. Неравных только потому, что одна осталась позади, в прошлом, а другая была впереди. Грядущее всегда, рано или поздно, берет верх над тем, что осталось в прошлом. Это главный и не поддающийся никаким изменениям извечный закон жизни всего — и человека, и солнца, и незримой частицы атома, и того загадочного, уходящего в черную холодную жуткую бесконечность мироздания.

Через несколько дней Майя пришла в цех. А еще через два или три дня Александр пригласил ее в театр. Майя сразу же согласилась; в тот вечер они вдвоем отвезли Павлушку домой, дождались, когда придет София Павловна, и отправились в театр к Юлии. Шла новая пьеса, для которой, как рассказывала дома Юлия, ей так и не удалось сделать приличное оформление. Но и Александру и Майе все очень нравилось: и содержание спектакля, и декорации, и музыка.

— Это, значит, кто же она вам, Александр Васильевич, та милая женщина, сестра вашей мамы? — спрашивала Майя. — Она вам тетя. Вы это знаете?

— О да, конечно! — смеялся Александр.

— Она очень способная, — продолжала Майя — Это очень трудно, когда все действие происходит в комнате, сделать неутомительные декорации.

— Неутомительные? — переспросил Александр. — Вы замечательно сказали, Майя. Об этом надо непременно рассказать Юлии. Она обрадуется. Вы правы. Искусство не должно утомлять. Иначе оно не искусство. Какой бы ни была серьезной книга, пьеса, живопись, она все равно будет воспринята и доставит удовольствие, если не утомит читателя и зрителя. А если утомит… Ничто не спасет такое искусство. Мы найдем потом Юлию. Хорошо? Ведь вы же с ней знакомы.

— Хорошо, — сказала Майя. — Я буду очень рада сказать вашей тете о моем впечатлении.

Юлия страшно обрадовалась, когда они во втором антракте нашли ее за кулисами. Она с интересом выслушивала все, что, краснея и смущаясь, говорила ей Майя.

— Да, да, — ответила она горячо. — Вы меня поняли. Я именно над этим и ломала голову чуть ли не полгода: как сделать так, чтобы зрителю не надоели комоды, столы и стулья, из которых только и должна была состоять обстановка этого спектакля.

Они договорились о том, что после окончания пойдут в кафе.

— Ведь сегодня суббота, завтра вам спешить некуда, — сказала Юлия.

В кафе отправилась довольно большая компания: такая большая, что Майя было застеснялась и, потрогав Александра за рукав, сказала, что, может быть, лучше ей уехать домой. «Что вы, что вы, Майечка! — ответил он. — Тогда и я убегу. Мне без вас тут неинтересно». Потом, когда сели за сдвинутые два столика, когда она оказалась возле Александра, Майя немножко успокоилась.

Компания была веселая и доброжелательная. Были три художника, в том числе солидный фундаментальный Тур-Хлебченко, была одна известная в Старгороде поэтесса с мужем и был постановщик спектакля.