Хотите посмотреть Мопассана?

Смотрел. Хуже стал.

Лескова?

Он уже не в моей жизни.

Итак, мы с вами закончили тему, начатую еще в «Энергии заблуждения», или, если хотите, эти события прояснили тему.

Есть инерция движения.

Есть инерция покоя.

Несчастен.

Ну что ж. Пусть будет так.

Здесь никто не был счастлив.

Данте создал как бы гигантские счеты, мимо которых проходит человек и смотрит, как растет его счет.

Поэзия вмешивает человека в жизнь, сталкивает с жизнью, заставляет спорить с жизнью.

Проза же – рассказ о происшествии, о новостях бесспорных, и в то же время она содержит в глубине своей споры и проверку себя.

В «Илиаде» герои меняются доспехами, причем называется их цена. Это неожиданное указание на разность ценностей. Обычно подарки не оценивают. Разнооцененность вещей как бы сохраняется.

«Одиссея» – не только рассказ о возвращении Одиссея на Итаку. Это книга о гибели героев Троянской войны.

Гомер детально описывает дом Одиссея. Он как бы ощупывает жизнь.

Жизнь вне искусства – вне жизни.

Сказки написаны в степях, в лесах, в горах, поэтому они разно выглядят.

Так называемые лисицы в китайских новеллах, они соблазняют студентов за неимением писателей, эти лисицы связаны с разрушенными домами – почти всегда.

Люди живут в разрушенных домах, им помогают лисицы.

В китайском фольклоре, за редким исключением, нет обратного хода.

Китайский подземный и наземный мир отличается тем, что они живут по одним и тем же законам.

Это не иной мир, а иное пространство.

Иной мир связан с нашим миром простыми норами; как мы понимаем, именно по ним гуляют кошки Бодлера.

Человек попал в ад.

Там он разбирает архив и пересматривает историю.

Вот это передвижение во времени заключено в интересе к иным характеристикам, к иному пространству.

Женщине дают письмо на тот свет. Она берет письмо, попадает на тот свет через дырку в апельсиновом дереве, и подземный мир плачет, читая письмо.

Карамзин говорил, что и крестьянки чувствовать умеют.

Здесь можно сказать – и демоны чувствовать умеют.

Можно сказать, что тот свет почти что сдает комнаты жильцам с этого света.

Противоречия омывают душу человека, очищают, прежде всего прояснивают ее.

Двигаясь среди противоречий, человек познает сам себя, и остановка – это только толчок для нового пути.

Ритм движения, что то же – рифма, возникает при касании то одной, то другой стенок противоречий.

Следует повторить еще ряд обстоятельств.

Аристотель сказал: смысл должен быть понятен из действия, слова служат философии.

Пушкин говорит, что драматургия показывает человека в предположенных, то есть вымышленных, обстоятельствах.

Итак, наука о теории прозы раскрывает нам человека в разных предложенных обстоятельствах, и это освещается действием, то есть движением.

Толстой в своих ранних вещах путает Леву и Николеньку, придумал себе маменьку, придумывал планы на будущее, придумал себе детство и, наконец, придумал себе теорию прозы.

Невозможно рассказать, насколько это трудно, но Сервантес в ходе работы над романом «Дон Кихот» вел анализ собственного романа, и этот анализ он снова ввел в роман и уже успевал вывести оттуда нити для нового обдумывания; говорю о вещах гораздо более сложных, чем разница между первым и вторым томом.

Про Дон Кихота надо сказать: жил безумным, умер мудрым.

«Дон Кихот» рассказывает, какая должна быть женщина и как должен любить мужчина.

Люди думают, что «Дон Кихот» – это пародия, а «Дон Кихот» – это наибольшая добродетель.

Это возрождение.

Дон Кихот – Ахиллес Нового времени. Вот проповедь новой Европе.

Вот кто был союзником русских во время 1812 года.

Кутузов не достигает положения Дон Кихота, он платит женщинам.

Роман стал бессмертным не потому, что Дон Кихота били и смеялись.

Роман стал бессмертным потому, что Дон Кихот боролся.

Сервантес перечисляет героев Рима и героев Греции как людей своей веры. Его время было временем невероятного провала одной из самых ранних революций.

Сервантес как бы хотел создать революцию, а создал новую ересь – своего Дон Кихота.

И близость каторжника Достоевского и Дон Кихота в том, что он, Достоевский, написал второго «Дон Кихота» – это и не «Идиот», и не «Подросток», и не «Братья Карамазовы» – все.

Дон Кихот – это революционный интеллигент своего времени.

Полный знаний и желаний.

Но Сервантес не религиозен. Во всем его романе мы не найдем молящегося Дон Кихота.

Конечно, я попал в Санчо Пансы. Иду за этим рыцарем лет шестьдесят.

Когда Дон Кихоту дают, он ест.

Ведь и в Библии сказано:

Хочешь есть – ешь.

Хочешь спать – спи.

Одновременно Сервантес пишет как бы с завязанными глазами – он ощупывает стенку.

Не вносите в книгу литературу; шагреневая шкура, которая вам попалась, нужна для выверки восприятия.

Шекспира читать нельзя.

Чувствуешь себя блохой.

Что сейчас читал?

«Отелло» читал, «Цезаря и Клеопатру», читал «Короля Лира».

Думать о произведении и о постройке произведения только для того, чтобы думать об истинном построении.

Все это надо перемешать – вот тогда получится.

Сегодня стало известно, что человеку восемь миллионов лет; восемь миллионов лет мы мешаем жить обезьянам.

Мысль все время возвращается к первобытному рисунку, скрытому в подземных катакомбах.

Ведь там темно.

Жест, он же необходимость, тесно связан с рисунком, и в этом смысле темнота не помеха.

То, что А.Н. Строганов говорит про Пикассо, очень значительно[93].

Здесь есть связь: Пикассо и первобытный рисунок через необходимость жеста.

Люди так узко думают, что в результате вся эта работа еще не начата.

Между тем китайское искусство, и прежде всего китайская каллиграфия, имеет к этому прямое отношение.

Почерк как необходимость личности; и сам жест как присущее личности стремление.

Левое искусство Пикассо в первую очередь вывело элемент человековедения.

Поэтому он попал в литературу.

Так вот, когда Виктор Шкловский говорил, что содержания нет в искусстве, он был глупый.

Содержание скрыто в искусстве.

Именно поэтому мы веками и даже тысячелетиями разгадываем сюжет великого произведения.

Будь то «Илиада», или эпос о Гильгамеше, или «Чайка» Чехова.

Никак не могу привыкнуть, что мне девяносто лет. Кажется все время, что семьдесят. Вы заметили, я все время оговариваюсь, что мне семьдесят.

Семьдесят два, если говорить точно – по «гамбургскому счету».

Интересная штука возраст; вот этот кринолин тела, что одет на твою душу.

Уверен, что последние три-четыре года пишу как бы наново.

Писать ясно. Писать надо даже наивно.

Искусство отражает жизнь, но не зеркально. Вместо слова «зеркало» здесь надо поставить другое слово. Зеркало отражает момент. Но зеркало не может отразить движение, то есть переделку, метаморфозу кадра.

Повешенные на дереве каторжники, под которыми устроились Дон Кихот и Санчо Панса, почти что задевают за носы рыцаря и оруженосца.

И это очень напоминает «Ужасы войны», нарисованные Гойей.