В «Тысяче и одной ночи» целый город обращен в цветных рыбок, их только потом расколдовывают.

Оборотни китайских сказок, как кажется мне, отличаются от оборотней других литератур тем, что оборотень не расколдовывается. Царевна-лягушка, царевна-лебедь, и люди, обращенные в гусей в русском фольклоре, и человек, обращенный в обезьяну в арабских сказках, становятся людьми опять, они не представляют особого племени, навек отделенного от человечества. Они, так сказать, пострадавшие от колдовства, хотя бывают и оборотни-злодеи, в частности и в европейском фольклоре.

Оборотни китайских повестей и сказок показаны не без симпатии, но мы видим не женщину, обращенную в змею, а змею, обращенную в женщину. Эти оборотни часто симпатичны. Змея покровительствует рыбке-служанке, но мир оборотный хотя и вмещает в себя человеческие страсти, но навсегда выключен из мира людей; нарушение обычая обрекает человека на уход из человеческого общества.

Быт китайской сказки очень точен, неизменен, так сказать необратим.

Мир оборотней по-своему прекрасен, но запретен и поэтому безнадежен.

О бессмертных толкуют, но их дела скрыты от глаз людских («Путь к Заоблачным Вратам»).

Мне жаль, я не могу читать этих новелл в подлиннике. Мне жаль, что я не знаю «ни одного китайского языка», как говорил когда-то Поливанов об одном знаменитом лингвисте, хотя я даже и не лингвист.

Обычному читателю китайских новелл кажется, что здесь все иное. Есть ограниченность героев. Это герои не только и не столько описаны литературно. Это герои, созданные писателями многолюднейших городов и народов. Народ уходил и не проверял возможности бессмертия.

Страна разламывалась на Север и Юг, она завоевывалась монголами и маньчжурами, которые не падали с карающего неба, а приходили из северных степей и пустынь.

В громадном пространстве незнаемых земель рождались новые культуры. Письменность в высоком значении этого слова приобретала новое качество. То, что мы называем почерком, становилось каллиграфией, а не игрой. Возникало ощущение жизненности самого знака, который приобретает смысловое значение, противопоставляемое его возможностям.

Эти возможности в китайском искусстве знакового письма иные и, кажется, шире.

Лисы тоже читают под деревьями свои «лисианские» книги с головастыми иероглифами. Люди похищают у оборотней эти книги, а они оборачиваются в людей, оттенки душ которых им хорошо известны, несмотря на то что этих оттенков намного больше, чем драгоценных камней, которыми украшаются дворцы повелителей людей и духов.

Оборотни притворяются сыновьями, обитательницы веселых домов спасают разорившихся ученых и покупают им книги.

В одно пространство входит другое, и люди уже не утешаются только изображением в зеркале. Мир уже не тесен. Дочь Дракона пасет раскаты грома в образе обыкновенных баранов и шлет к своему отцу посла.

Это как бы уменьшенный мир Зазеркалья.

Время укорачивается и удлиняется. Человек узнает, работает и чувствует в разных временах. Это неразрубленное время, необманчивое время.

Время может как бы само двигаться туда и сюда, в то, что нам кажется скукой или потерей времени, – но это только отбросы культуры, не совладавшей ни с течением воды, ни со множеством качеств огня, ни с таинственностью материи, ни с временем, которое, быть может, само вращает колеса изменений.

И в то же время качества китайского искусства – это относительность нравственности, относительность в отношениях между полами и обнажение грозной запущенности отношений богатства и бедности.

Маньчжуры наступают, люди погибают вместе с государствами, женщина, успевшая прожить с мужем три дня, хранит ему верность ничтожное в масштабах китайской истории время – двадцать лет. И она герой новеллы. Ее муж тоже герой, муж, который относится к этому как к обыденному явлению.

Событийный мир этот имеет свои потолки и полы, стены.

III

Теперь скажу, что считаю недоработанным мое восприятие так называемых танских новелл.

Видимо, в применении к ним даже само слово «новелла» возбуждает законное недоумение. Новелл тут еще нет, есть рассказы, в которых всегда упоминается рассказывающий человек, например:

«В девятой луне года «Чжэньюань» управитель Ли Гун Чуй ночевал у меня в Цзиньань ли, и разговор коснулся этой истории.

Ли Гун Чуй считал ее необычной и написал «Песнь об Ин ин», чтобы сделать эту историю широко известной» (с. 148).

В этих рассказах не утверждается, что данный случай реально существует, указывается, что он либо имел место, либо еще только будет.

Отметим, что в «Анне Карениной» «рассказывание» играет главную роль. Это редкое явление, потому что рассказывание – особенность новеллы. Очень долго новеллы начинались с определения того, кто рассказывает эту историю, кто, так сказать, «хозяин» этой повести.

Для европейцев деятельность людей – это то, что протекает в определенном пространстве и времени, вне которого они существовать не могут.

Мир Китая – это мир многократно меняющийся, где долины и горы, отдельные люди и целые народы множественно разные.

И эта сложность жизни, многонациональность, неоднородность, до конца не преодоленная и в наши дни, объясняет, почему китаец обращается к чужому, к иносуществующему как к своему.

Он не удивляется невероятному, но он его описывает как возможное, так, как Жюль Верн описывает «Наутилус».

Это не фантастика, просто это не увиденная еще всеми реальность.

Но и в другой реальности человек ищет справедливости. Время царства Божественной пустоты – это время справедливости бесконечно продолжающегося времени.

Время – это можно сказать только печально – время нашей культуры и в начале ее – оно напоминает парик, притом парик напудренный.

Еще очень давно человеческие существа, для того чтобы стать человеком, научились воевать с величайшими змеями, со сверхтиграми, сверхоленями, и они изображали их, как бы дополняя себя этими изображениями в черных, непроветренных и нетопленых, но вот так украшаемых ими подземных пещерах.

Они научились потом строить шалаш.

Существуют эпохи, которые не столько прожиты, как нарисованы.

Это время создания искусства. Это эпоха замены человека вещами, которые он создает. Это эпоха создания мраморных бессмертных статуй, огромных зданий, храмов, которые так велики, что их еще нужно удваивать изображениями.

Это время драгоценностей, о которых в «Декамероне» говорят мужчины и женщины, увеличивая этим ценность своих других ценностей.

Это время долгих богослужений в громадных храмах.

Перечисление камней, придание им значения талисмана, потому что если не восславить драгоценность, то она будет рядом с тобой, но станет такой мелкой, такой малой, как она и есть.

Время эпопей – это время упаковывания прекрасного в искусстве.

Новые постановления еще только впереди.

Тогда, когда человек, тоскуя, будет стремиться оторваться от земли, увидать вторую, третью оболочку Вселенной, где он снова окружит себя музыкой и множеством разных шорохов.

Время Возрождения – время драгоценностей и разного рода ценностей и восстановлений легенды о вещах.

Человек, который поет «А мы просо сеяли, сеяли» и одновременно знает, что есть другой голос: «А мы просо вытопчем, вытопчем», этот человек – оптимист. Человек, не только носящий тяжелые доспехи, но ездящий в этих доспехах, утомляющих коня, совершающий бесконечно похожие друг на друга подвиги.

Этот человек боится жить в пространстве, он упаковывает себя событиями в этом пространстве.

Задолго до Возрождения человек овладел камнями, посевами зерен, которые прежде лежали в ногах у великих деревьев и не были замечаемы.

Человек Возрождения – это человек, которому читают книги, чтобы не скучать.

Книги часто рассказывают о не существующих городах.

Человек живет дыханием смены голоса культур.

Китай первый вдохнул – вернее, он повторил дыхание ранней античности, когда люди плавали на легких ладьях и волны подымали ладьи, угрожая им.