- Ты чего, Миша? Не спится на новом месте? Или диван неудобный?
Миша не пугается моему появлению, вовсе нет. Он сидит, по-турецки скрестив ноги на диване, накинув одеяло на плечи, перед ним лежит раскрытый альбом студии Межова.
- Да нет... Хорошо всё, Илья Палыч, так просто. А диван очень удобный, я даже и не думал, что такие удобные бывают. И кожа под простынёй скрипит, уютно так... Я так просто, - не знаю, не спится, и всё...
- Да? И мне вот тоже. А я, знаешь, за сигаретами пришёл, курить захотелось, дай, думаю, потихоньку...
Мы с Мишей молчим. Да... Ладно, бери свои сигареты, и мотай отсюда...
- Межов? - глупо спрашиваю я.
- Да. Ничего, что я взял посмотреть, вы не заругаетесь?
- Ну а чего мне ругать тебя, Миша? Смотри... Нравится?
- Очень! Вот, - "Серый Бумер". Здорово. А это я не понял, - "Пасифая".
- Ну, это была... - я чуть смущаюсь. - Как тебе, понимаешь, сказать? Это мамаша Минотавра. Лабиринт, Тезей, Ариадна... Слыхал?
- Что-то слыхал, кажется, - спокойно отзывается Миша. - Илья Павлович, а спросить можно?
- Валяй.
- Неужто всё это настоящее? - Миша обводит рукой кругом себя и торопится объяснить: - Я имею в виду, - неужто этим оружием взаправду бились? И убивали, да? И тот нож каменный, чёрный, который Вадимка показывал, - неужто им индейцы людей в жертву приносили?
Я лишь киваю головой, и чуть подумав, присаживаюсь рядышком с Мишей на диван.
- Вау! По груди, - и сердце наружу вырвать! - Миша ёжится под теплым верблюжьим одеялом.
- Ножик гадостный, чего уж тут говорить. Он мне в куче достался, - ты не думай, Миша, я такие вещи не люблю. Если бы не Вадька, я бы от него давно уже избавился, но ведь крику будет, - не оберёшься. А про другие вещи ты хорошо сказал, - бились. Правильно, точно и хорошо. Бой, - это почти всегда честно. А если не честно, - тогда и не бой, а измена. И выбор. Всегда в бою выбор, и восторг ещё...
Миша, распахнув свои серые глазищи, не мигая, смотрит на меня, и к моему плечу привалился, сам, похоже, не заметил...
- А это? - он кивает на Межовский альбом.
- Ну, что ты! Это чистое искусство, красота в степени. Можно, конечно, запросто даже можно кого-нибудь и этим убить, но тогда это будет преступление. И тоже в степени, - это как если бы статую Аполлона на кого-нибудь сбросить. Понимаешь?
- Да. Очень понимаю. Но ведь и эти мечи тоже красивые, - Миша задумчиво смотрит на катанакаке с клинками.
- Красивые? Больше чем красивые, - совершенные. И акула совершена и прекрасна, и волна цунами, и ещё много всего. Реактивный истребитель, ты и сам лучше меня знаешь. У всего своя цель, назначение, а красота всегда сверху, вне предмета, и плевать ей, чем именно она притягательна для нас. Сложно это всё, наверное, да, Миш?
- Наверное... А может и не сложно. Просто надо думать. Всегда надо думать...
Я с некоторым удивлением смотрю на шёлковую русую прядь у Миши над тонкой бровью. И нежность, - знакомая, незабытая, незабываемая...
- Вот я и думаю, - чего же это я тебе спать не даю? Пойду, - покурю и баиньки...
- Да? Так это, наверное, я вам спать не даю? Да вы здесь и курите, я ничего, у меня мама тоже курит.
- Плохо, - вздыхаю я, и с неохотой встаю с дивана. - Здесь, говоришь? Ну, если разрешаешь... А ты сам-то не куришь? А что, тебе четырнадцать, многие, понимаешь... Вадька мой, гадость мелкая, и тот, спёр у меня как-то сигару... Я его чуть не прибил, хотя куда мне...
Миша тихонько смеётся, закрывает книгу, встаёт с дивана, и подходит к моему письменному столу. В узких трусиках лишь...
- Честно? Вам сажу, Илья Палыч. Немного, с пацанами.
- Ну, на меня можешь не рассчитывать! С меня и Вадьки хватит! Как вспомню его с сигарой... Вот сам посуди, Миша, не могу же я с тобой курить. А Соболев? Узнает, точно сломает мне что-нибудь. Шею, например.
- Шею не надо! Да я и не курю, так... А вы очень похожи, - с дядей Мишей, я имею в виду. Не внешне, а всё равно похожи.
- Ещё бы. Мы же с детства вместе. А вообще-то, спасибо. Это, Миша, для меня лучшее сравнение, это похвала для меня.
- А может быть для него? - молвит тихо Миша, чуть краснеет, но глаз от меня не отводит.
Не знаю я, что сказать. Я тушу в пепельнице недокуренную сигарету, кладу Мише на плечо руку.
- Миша, ты бы под одеяло лез, что ли. Прохладно у нас.
- Не-е, у нас дома холоднее, но я залезу, только вы ещё со мной посидите? Да нет, если вам спать пора, то нет, конечно, это мне чего-то не спиться...
- Посижу, конечно, хотя спать пора, это ты прав. Но уж если не спится, то лучше вдвоём.
- Вдвоём всегда лучше, это точно! Но только с тем, с кем вдвоём быть приятно.
- Мишка, да ты умный парень! Я вот щас эти твои слова запишу, не забыть чтобы, склерозом я мучаюсь, а так запишу и...
Миша Шилов смеётся вполголоса, и шутливо тычет меня кулаком в грудь, а я перехватываю его руку, мягко заворачиваю её парню за спину, мягко обхватываю его за плечи, мягко направляю к дивану.
- Вот, укрывайся. А если подраться охота, - это не ко мне, это к Вадьке. Только не советую, калекой я тебя видеть не хочу...
- Да уж, он у вас ракета просто! Ха, земля-небо! Вот, сейчас. Да вы тоже под одеяло лезьте, с краю можно, одеяло-то огромное. Ну, хоть ноги укройте, дядя Илья...
- Мишка, ты меня дядей не называй, не надо.
- Хорошо, Илья Павлович, не буду... - голос у мальчика делается скучным.
- Вот и чудно, - усмехаюсь я. - Хоть кто-то меня слушается. Подвинься чуть... Так вот, "дядей" не надо, мне не нравится, а ты можешь звать меня... Да хоть Ил. Так и зови, а то "Илья Павлович" тоже не того, согласен...
- Да ведь не удобно как-то, - снова у парнишки глаза заблестели.
- Отчего же?
- Не знаю, не принято...
- Миша, если ты в четырнадцать лет ориентируешься на то, что принято или не принято, то извини, но тогда ты заведомый неудачник.
- Как же? Тогда значит всё можно, так что ли? Так, Ил? - тут же заводится Миша.
Ах, ты ж хитрец четырнадцатилетний! Спорщик ты, оказывается. Думаешь, поймал меня? Ладно...
- Не надо, Миша, не передёргивай. Есть вещи, через которые нельзя перешагнуть. Не потому, что это не возможно, а потому, что нельзя. Через людей шагать нельзя. Через чувства. В душу нельзя плевать. Да мало ли! Детей мучить... Это вообще... Доступно излагаю, или тебе разжевать всё надо, как Вадьке нашему?
Я под одеялом нащупываю мальчишкину ногу, крутой подъём стопы в моей ладони, сжать чуть сильнее, но чтобы не больно, не дай бог, и кончиком пальца по подошве...
- Ой, Ил, не надо, я ж щекотки боюсь, мы же с вами сейчас всех перебудим!
- Ага, значит, одно твоё слабое место я уже знаю! Ладненько, учтём...
Хихикнув ещё разок, Миша, чуть прикусив губу, лукаво смотрит на меня, и я, кажется, плавлюсь от этого взгляда.
- Да-а... Хорошо как. Знаете, Ил, со мной так вот никто не говорил ещё.
- Ты не грузись, Миша, это как раз в порядке вещей. Взрослые частенько забывают, что и как в четырнадцать лет. Что и в четырнадцать, и в десять, и в двенадцать, - человек, это человек, а не количество лет или сантиметров.
- Но вы ведь не забыли, похоже? Не забыли, Ил?
- Я - нет. У меня такое тогда было, что я умру, наверное, если забуду. Счастье. Нет, погоди! Это вот так сразу я тебе рассказать не могу, позже, может быть. И ещё. Не один я такой, Соболев тоже. И, надеюсь, не только мы с ним. А то, что я с тобой сейчас говорю, как с равным, так это оттого, что равным я тебя считаю. Да так оно и есть. При условии, что и ты это так же примешь. Равенство, - оно обязательно всегда в две стороны. Ой-ёй-ёй, Мишка! Что-то мы с тобой о таких вещах...
- Да ну! Мне очень нравится, Ил!
- Да? - вздыхаю я. - А я хотел, было, тебе рассказать, как однажды щуку я поймал, да Вадька с нею вместе за борт бултых...
- Вадька... - смеётся Миша. - С ним не соскучишься, это я понял уже. А он мне обещал на день рожденья аэрограф подарить, вы ругать его не будете?