Но лошади на ответ Холстомера, что он, Холстомер, производитель нового лошадинства, говорят, что он не может этого сделать. Он мерин.

В который раз скажу, что когда братья Левины ссорились, спорили о наследстве, брат Левина говорил Левину: твой план трудовой коммуны хорош, но ты пропустил самый главный вопрос (вопрос о собственности), – Холстомер будет говорить то же, что и брат-нигилист; не сказано о жизни главное – вопрос о собственности.

Толстой это понимал.

Он купил землю и записал: вот, купил землю, а соловьи поют по-прежнему и не знают, что они теперь мои, а не казенные.

Холстомер говорил, что счастье людей не в том, что считают за счастье лошади, а в том, чтобы как можно больше вещей назвать своими.

Холстомер говорил о необходимости изменения психологии.

Этой темы не было у Свифта.

И в то же время здесь вопрос о половой жизни, потому что «мерин» – это, по мнению людей, неприличное состояние.

Но это состояние рождает нечто иное.

Постепенно история родовитой особи, которая прославляет породу, превращается в рассказ о том, что же видела эта лошадь среди людей.

Эта лошадь была даже занята этой путаной жизнью с кутежами, и Холстомер возил зря тревожащихся людей, которые думали, что это моя любовница, мое имение, а потом он понял, когда он стал трудовой лошадью, на конюшне, где его плохо седлали; ему было больно, хотя, как замечает Толстой, это доставляло ему особое удовольствие – боль от неправильной жизни.

Толстой, который не только жил неправильно, но и знал об этом, испытывал особое Холстомерово удовольствие – боль.

Холстомер – это книга о неудачах романтического социализма, основанного на том, что «жаль».

Причем Холстомер тут противопоставлен тому, что Гоголь называл «сивый мерин».

Очевидно, в разговорной речи «сивый мерин» был руганью.

Вот это другая страна сивого мерина.

Толстой оправдывает сивого мерина, он в круговороте людской глупости не имеет торжественных похорон, и тело его съедено волками. Причем семейство волков взято почти идиллически.

Торжественный полукруг волчат не отнимает кусок у маленького.

А лошадь, на которой скакал Вронский, была из тех лошадей, которые не говорят только потому, что их рот не предназначен для разговора.

Холстомер – это как бы предсмертное видение Толстого: ничего нельзя сделать – одному.

Семья, обычная семья Толстого, совершала обычное дело – раздел имущества, которое делится между братьями. Но раздел ничего не изменил, ничего не дал хорошего.

Здесь этот раздел мяса сивого мерина противопоставляется и этому разделу, и смерти Серпуховского – обычному человеческому погребению гробов с кисточками.

Лошадь Толстого была похоронена у ног человека, которого она любила.

Это сделал Ферапонтов, ученик Толстого, и в длинном интересном тексте Федина рассказывается о том, что дети интересовались именно этим погребением; они считали его справедливым.

Чехов в рассказе «Тоска» говорит об извозчике-неудачнике, который может с трудом заработать на корм своей единственной лошади.

Он не может найти человека, который бы понял его тоску.

И он рассказывает ее своей лошади, извозчичьей полуголодной кляче.

Он обстоятельно рассказывает ей о своем горе, и на этой человеко-лошадинской истории дело переходит к Чехову.

16. «Хаджи-Мурат»

Повторяю, последовательность можно начинать с любого места.

Был путь, начатый «Детством».

Путь, начатый «Казаками».

Путь, начатый «Историей вчерашнего дня».

Был путь, начатый «Анной Карениной»; путь, который увидел Пушкин и переувидел Толстой.

Был путь суда на дороге «Холстомера».

Было толстовство – непротивление злу.

Была религия, а правильно – были неотвязные мысли о единой душе или единстве душ.

Но, как река, она течет подо льдом и кипит, волнуется горячим, даже парит, прорываясь, и нету места разности температур, вы ее возьмите, передвиньте, поймете – вырывается горячим, несдержанным.

Так то же весна.

Толстой писал «Хаджи-Мурата».

Как бы продлевая анализ «Казаков».

Когда сводятся своды такого человека, как Толстой, то многое остается лежать на земле, не употребленное в дело.

И это все равно как человек собирал бы лошадь на третий день творения, лошадь, созданную богом, а теперь пересоздаваемую человеком; вот человек стоит, а кругом лежит, как лишние события, то, что человек, не бог, не смог соединить, как бог.

Он только заново может видеть неповторимость жизни бога.

Потому что мы не имеем силы и умения Толстого в построении здания человеческой души.

Среди преступлений собственности есть преступления и в жажде собственности государственной.

И казаки, и молодой Толстой, приехавший к казакам, они русские.

Но они любят мир.

И герой, и охотник, Оленин и его спутник Ерошка, Ерошка сразу, Оленин потом, понимают ту правду, во имя которой сражаются люди Кавказа.

Вот еще одно начало, начало пути «Хаджи-Мурата».

…Александр Сергеевич чрезвычайно строго оценивал свои произведения. Может быть, он относился к ним как путешественник относится к оставленному дому. Тема любви женщины, стоящей вне нашей цивилизации, к европейцу была одной из главных тем старого искусства.

Вольтер наслаждался, описывая любовь индейца; тем, как снимаются подробности традиций и как остается сущность явления. Его Гурон искренен и полон сил, он как бы проводит корректуру европейской жизни.

Путешествия почти всегда закрепляют какими-то упоминаниями о воспроизведении жизни дома – среди людей, живущих в новом пейзаже.

«Путешествие в Арзрум» Пушкина по-иному иронично.

Он видит сущность вещей и желания людей, в общество которых он попал, как-то оформив пребывание в их среде. Чаще всего любовь упоминалась в произведениях как самая доступная краска, она имеет мало дальтоников, которые искажают видение.

Бесчисленные «прекрасные черкешенки с синими глазами» были связаны в мозгу молодого Оленина с прекрасными горами; они как бы растолковывали новую красоту.

Марьяна «Казаков» была задумана иначе; она могуча, по росту и силе она почти великан.

Она как бы античная, ожившая полноценная статуя, передающая античную красоту женщины.

Марьяна безусловно права, когда любит равного себе казака, хотя Оленин даже готов стать старовером, т. е. уйти из своего общества, чтобы стать законным мужем Марьяны, но она, как конец отношений, говорит молодому человеку: «Уйди, постылый».

«Кавказский пленник» Пушкина при беглом прочтении Толстым оценен в своих подробностях.

Любовь дана очень точно, очень восторженно; несколько прекрасных строк были выкинуты именно потому, что они были слишком прямо любовны для цензуры, которая при многих своих недостатках отличалась еще старческой щепетильностью. Но прекрасна девушка поэмы и прекрасна ее любовь, которые вместе пришли к берегу кавказской реки, как в церковь, чтобы доверить любовь. Эти строки были изменены тем, что женщина, после того как ушел ее гость-европеец, женщина бросается в реку.

Когда я был молод и мог перейти перевал, не очень это заметив, а ледяные арки, оставшиеся от зимы, над рекой хороший мост, в те времена очень далекого путешествия я разговаривал с женщиной; она сказала мне потом, перед отъездом: «Ты уезжаешь? А я люблю тебя без памяти».

Мой спутник, строгий спутник из другого картвельского племени, утешил меня: «Забудь и не вспоминай, вздыхая. Она сказала тебе любезность, зная, что она никогда тебя не увидит».

И тогда я запомнил, что в кавказской реке трудно потонуть; она так стремительна, что крутит камни и создает гнезда их на каменном лоне реки. Река ломает, а не топит. Она может убить и выбросить.

Это не река русалок.

Толстой, приводя в порядок огромные залы, для него самого наполненные памятью давно или недавно написанного, Толстой говорил о любви крестьянки; но в этом была и мысль о крестьянке вообще; тульской крестьянке, но неизвестного века. Неизвестных отношений к чужому освещенному дому, куда она, может быть, ходила мыть полы, не больше.