Дактили, спондеи, трохеи! Попробуй тут разберись! Прямо ископаемые какие-то.
Ведь писал же Александр Сергеевич Пушкин без всяких этих спондеев, просто и понятно:
И Бенедиктов тоже неплохо сочиняет:
Размышления Николая были нарушены возгласом учителя:
– Эй, кто там? К доске!
Туношенский уставил вытянутый палец, как дуло пистолета, целя в гудевший перед ним класс.
– Ну?
Никому не хотелось подниматься с места. Кто его знает, что вздумается спрашивать учителю. Пьяному всякое на ум взбредет.
– Ну? – начиная сердиться, повторил Петр Павлович.
Андрей Глушицкий решил принести себя в жертву. Он подошел к учительскому столу.
– Итак, м-м, – глянув мутными глазами на Глушицкого, замычал Петр Павлович, – ты кто таков? Чем заниматься изволишь?
– Это я-то? – стукнул себя в грудь Глушицкий. – Гимназист. Уму разуму у вас обучаюсь.
– Ах, так! Фамилия?
– Глушицкий.
– Граф?
– Не совсем, – помедлив, ответил Андрей, опасаясь какого-нибудь подвоха.
Голова Туношенского метнулась к столу. Он с трудом поднял ее.
– Напрасно, сожалительно. Граф Глушицкий – это, м-м, недурственно. Почему же ты не граф? А?
Глушицкий молчал.
– А, собственно, м-м, зачем ты здесь торчишь? Следить за моей нравственностью приставлен? Так? – сердито откинулся на спинку стула учитель.
– Сами вызывали.
– Вызывал? М-м. Не помню. Зачем?
– Урок отвечать.
Туношенский с недоверием глянул на ученика.
– Урок? М-м. Пожалуй!
Понуро опустив голову, он задумался.
– Что ж, собственно, спросить тебя? А? Подскажи!
И, не дав Глушицкому рта раскрыть, строго, как только мог в таком состоянии, произнес:
– Ладно! Ответствуй! Что, м-м, есть сравнительный период?
– Сравнительный период, – бойко затараторил Глушицкий, – есть не что иное, как спряжение глаголов зайн и верден, оно ведомо было человечеству еще во времена Александра Македонского и Юлия Цезаря, когда атаман Ермак Тимофеевич завоевывал Сибирь грозному царю Ивану Васильевичу, а Дмитрий Самозванец просил руки у польской гордячки Марины Мнишек.
«Что за околесица? Что за чушь?» – прислушался к Глушицкому Николай. Уж не заучился ли, бедняга? Да нет! Он просто дурачится!
А Глушицкий продолжал барабанить:
– Сие есть книга, глаголемая требник преподобного отца Сергия, а кто ее стибрит, тому бог судия. Что позволено Юпитеру, не позволено быку. А ля герр комм а ля repp.[25] Хау ду ю ду?[26]
Голова учителя свалилась на стол. Легкий свист пронесся по классу.
К столу подскочил Коська Щукин. Он пустился впляс вокруг учителя, тихонько припевая:
– Наклюкался! Налимонился! Назюзюкался!
Ничего не слышал Туношенский. Из его багрового носа лились мирные рулады.
В классе становилось шумно. Мишка вложил два пальца в рот и хотел свистнуть. Но Николай дернул его за рукав:
– Не надо! Иуда услышит. Возьми вот лучше эту штучку, – он вытащил из кармана берестовую, с узорными завитками и кожаным ремешком тавлинку, которую изготовил в Полушкиной роще.
Мишка бесцеремонно забрал ее и спросил;
– С табаком?
– Пустая.
– Эх ты! Кто же пустую дарит? Чудак!
Обхватив ладонью подбородок (ни дать ни взять, настоящий мыслитель!), Мишка задумался. Потом стукнул себя кулаком по лбу:
– Эврика![27]
В следующую минуту Мишка оказался около Туношенского. Он оттолкнул к стене все еще продолжавшего паясничать Коську и начал бесцеремонно ощупывать карманы засаленного, с заплатами на локтях учительского сюртука.
Николай насторожился. Кажется, через край хватил Мишка! Ох, не поздоровится ему, если Пьерка донесет Иуде. Обыскивать учителя? Обшаривать его карманы? И зачем это? Ведь не деньги же Златоустовскому потребовались?
Ну, конечно же, не деньги! Мишка не вор. Тем более, что у Петра Павловича никогда гроша в кармане не бывает.
Всего-навсего старую серебряную табакерку с поддельным изумрудным камешком вытащил из учительского сюртука Мишка. Открыв ее, он с наслаждением потянул носом:
– Хорош! С ароматом.
Вслед за тем, не торопясь, он пересыпал табак в свою тавлинку. А серебряная табакерка снова вернулась на место к своему законному владельцу. Тут со всех сторон потянулись руки, понеслись голоса:
– Дай понюхать!
– И мне щепотку!
– И мне! И мне!
Подняв тавлинку над головой, Мишка уговаривал с чувством собственного достоинства:
– Не лезьте, черти! Всем достанется!
Он пошел вдоль парт, протягивая тавлинку то вправо, то влево.
– Пожалуйте учительского. Со специями.
Пьерка Нелидов тоже намеревался взять свою долю, стремясь показать, видно, что он заодно со всеми. Но вместо тавлинки перед ним вырос внуши «тельный Мишкин кулак с большим заскорузлым пальцем; на-ка, выкуси!
– Апчхи! Апчхи! – дружно раздавалось со всех сторон. Ничего не скажешь, славный табак. Николай убедился в этом, набив нос мелким, как мягкая пыль, пахучим зеленым порошком. Отчихавшись, он попытался было читать, но с трудом разобрал две туманные строчки:
Глаза его наполнились слезами.
А Петр Павлович все еще находился в объятиях Морфея.[28] Должно быть, хороший грезился ему сон – губы его умильно чмокали, а вырывавшийся из заросших волосами ноздрей посвист был нежным, как воркование весеннего голубя.
В классе уже свыклись с неожиданной свободой. Шума стало меньше. Кто играл в карты, негромко переговариваясь, кто, сосредоточенно сопя, «жал масло» из соседа, кто аппетитно жевал, вытащив из ранца купленный по дороге в гимназию свежий, обсыпанный белоснежной мукой калач.
Один Мишка не унимался. Тавлинка почти опустела. В ней оставалось всего две-три понюшки.
– Щукин! – позвал он Коську, которому вздумалось, по примеру учителя, прикорнуть на дальней парте.
– Чего? – недовольно отозвался Коська, лениво открывая глаза.
– Ко мне! Мигом!
– Не хочу.
– Дельце есть.
– Какое?
– Секрет!
Секрет? Это интересно. Можно, пожалуй, и подняться. Коська приблизился к стоявшему около учителя приятелю.
– Ну? Говори!
Мишка что-то таинственно зашептал ему на ухо. Но на Коськином лице не выразилось никакого удивления. Видно, секрет был не таким-то уж важным.
– Начнем? – спросил его Мишка, сделав три шага в сторону черной, как монашка, железной печки.
– Давай! – без особой охоты согласился Щукин, следуя за Мишкой. – Может, Николу позовем?
Златоустовский безнадежно махнул рукой:
– Пускай книжками забавляется, читарь-мытарь!
Но Николай уже кончил читать. Бенедиктов исчез со стола. Теперь все его внимание привлекали Мишка и Коська. Что они там замышляют, неугомоны?
– Действуй! – приказал Златоустовский, высыпая из тавлинки на ноготь большого пальца остатки нюхательного табака.
Коська с силой распахнул печную дверцу. Она дробно задребезжала. Зола и пепел густо посыпались на пол.
– Кричи! – командовал Мишка.
И Коська закричал:
– Карету его сиятельству-выпивательству графу Туношенскому!
Шумно хлопнув дверцей, будто закрывая экипаж, Мишка громко чихнул. Закатил глаза. Ни дать, ни взять – Петр Павлович.