– А Степка?

Платон поперхнулся:

– Так что послали за ним.

– То есть как послали? – сдвинул брови Алексей Сергеевич. – Здесь он быть должен.

– То-то и дело, что нету его, – растерянно теребил бороду Платон. – В избу к нему конопатого Семку угнал. Не занедужил ли, чего доброго, Степка…

Алексей Сергеевич презрительно хмыкнул:

– Занедужил? Скажите, какие нежности! Да я его из гроба подниму… Не может холоп болеть без моего разрешения. Скажи, не так?

Левая щека Алексея Сергеевича нервически дернулась, словно кто кольнул ее булавкой.

К Платону подбежал запыхавшийся, усыпанный веснушками парень. Увидев барина, он упал на колени и, еле переводя дыхание, выпалил:

– Нетути! С вечера, бают, Степка не заявлялся.

– Каналья! – злобно сверкнул глазами Алексей Сергеевич. – Сбежал, не иначе сбежал!

– Руки на себя не наложил ли? – неуверенно произнес Платон.

Но Алексей Сергеевич и слушать не хотел.

– Чепуха! Ерунда! – кричал он на весь двор. – Сбежал! Знаю. Давно замышлял, мерзавец. Из-под земли его достану. На дне моря не скроется.

Под разноголосый собачий хор в ворота въезжали верховые охотники. На них, как и на помещике, синие венгерки, только из грубого сукна и изрядно потрепанные, с заплатами на локтях. На головах – высокие, похожие на воинские киверы, картузы с лакированными козырьками. Таких замысловатых картузов ни у кого, кроме некрасовских егерей, в здешних краях не увидишь. Зато обувь у охотников самая непривлекательная: сапоги с оторванными подметками, стоптанные опорки, дырявые лапти.

Опустившись на услужливо подставленный Платоном стул, Алексей Сергеевич раскатисто скомандовал:

– Отправляться! Арш!..

Пестрая свора собак шумно выкатилась со двора.

Вслед выехали верховые. Кто-то из охотников тонким, визгливым тенорком протяжно затянул:

Ему ответил нестройный хор басовитых голосов.

А запевала продолжал спрашивать:

С каждой минутой голоса удалялись. Затихал и собачий гам.

В доме снова тишина. Уткнувшись носом в подушку, заснул Андрюша. Но Коля не спал. Он слышал, как за стеной, в детской, няня негромко говорила:

– Уехали, матушка-барыня, уехали. Отгалдели, отлаяли… Барин-то напоследки сильно лютовал. Степашку Петрова, вишь, не могли найти. Сбежал, бают, незнамо куда. А барин грозится: из-под земли, мол, его достану. – И няня горестно заохала…

Утром, едва успев открыть глаза, Коля толкнул брата в бок:

– Слышал? Степан пропал.

– Какой Степан?

– Савоськин брат.

– Вот тебе и на! Как же это он пропал?

– А очень просто: сбежал!

– Куда?

– Наверно, в лес.

– Попробуй, спрячься теперь в лесу. Холодно! Снегу скоро наметет страсть сколько!

– А может, он в город.

– В город? – недоверчиво протянул Андрюша. – Да там его сразу схватят.

– Думаешь, в Ярославль? Что он, глупый, что ли? До Питера доберется, до столицы. А там людей, говорят, видимо-невидимо. Разберись, кто беглый, кто какой.

– Это, пожалуй, правда, – подумав, согласился Андрюша. – В Питере поймать трудно.

Он замолчал и, кажется, снова заснул. А Коля думал о Степане. Где он сейчас? Неужели не вернется? А как же Савоська? Как его сестренки? Отца у них нет. В позапрошлом году его медведь в лесу примял…

Из гостиной донесся шорох. Потом стукнула деревянная дверца стенных часов, и бессонная кукушка, выскочив из своего домика, прокричала семь раз.

А за окнами опять замелькали снежинки. С Волги прилетел студеный ветер, сурово пригнул голые – вершины молодых, недавно посаженных матерью лип, тоскливо завыл в трубе, как бездомная собака.

По широкому, протянувшемуся за желтым забором усадьбы большаку, изъезженному и истоптанному, прокатили первые сани. Это кто-то из своих, грешневских, обновлял путь.

– Просыпайтесь, голуби! Пора! – послышался за ширмой ласковый голос няни Катерины. А вот и ее доброе морщинистое лицо.

Няня подошла к окну, раздвинула шторы, и, глянув во двор, певуче-мягко произнесла, словно разговаривая с кем-то:

– Вот и пришла ты, наша красавица. Здравствуй, здравствуй, гостья желанная!..

Привстав на колени, Коля с любопытством прислушался.

– С кем ты это, нянюшка, беседуешь?

Няня обернулась и закачала головой:

– Услышал? Ах ты, проказник этакий!.. Это я зимушке, родимый, кланяюсь. Вишь, какая пороша выпала. Первозимье! Первопуток! Красота неописуемая!

Сунув ноги в мягкие войлочные туфли, Коля в одной ночной рубашке поспешил к окну. Будто белым полотном накрыло весь двор. И Жучкина будка словно ватой закутана.

– До чего же нынче славно на улице! – обрадовался он. – Только бы на санках кататься.

– Бр-р! Холодно! – вздрогнув, отозвался Андрюша. – Так бы целый день и не вылезал из-под одеяла. Лежал да лежал.

Коля весело засмеялся:

– Как медведь в берлоге! А лапу сосать будешь?

Снова глянув в окно, он вдруг восторженно закричал:

– Воробьишки! Милые! И откуда их столько налетело? Тьма-тьмущая.

– А они с полей, Николенька, – подпирая щеку рукой, объяснила няня. – Которые воробьи круглый год в деревне проживают, а которые в поле. Летом зернышки клюют, козявок разных ловят. А выпадет снег – они поближе к человеку летят. Знают ведь, шельмы этакие, накормят их добрые люди.

– Давай и мы их покормим, – живо сказал Коля. – Хлебца бы, нянюшка? А?

– Сейчас, голубчик, сейчас, – ответила няня, – Для святого дела хлебца не жаль.

Она принесла с кухни большую румяную краюху. Коля быстро разломил ее пополам и, мелко-мелко искрошив одну половину, бросил крошки в форточку. Дружной стаей воробьи ринулись с деревьев и крыш на снег. Выхватывали друг у друга крошки, отчаянно дрались. Вдруг, как по команде, шумно поднялись в воздух.

– Чего это они? – удивился Коля, прижимаясь носом к мокрому стеклу. – А-а! Васька! Ишь, разбойник, – под крыльцом прячется. Я тебе задам, злодей! – погрозил он кулаком.

Но черный кот с белой манишкой на груди не замечал ничего. Он сладко облизывался, глядя на воробьишек. Но те, как няня говорит, – птицы стреляные. Их на мякине не проведешь. Насмешливо посматривали они сверху на своего врага, словно подзадоривая: «Попробуй, достань нас!»

Во двор въехали груженные березовыми дровами сани. Рядом с пегой пузатой лошадью шагал мальчуган лет десяти в надвинутой на самый лоб старенькой заячьей шапке, в длинном, не по росту, полушубке, с вылезающими наружу клочьями овчинной шерсти. На широком румяном лице мальчика неуклюже торчал похожий на картофелину нос.

– Савоська! – испуганно вырвалось из уст Коли, вспомнившего про Степана. – Эй, Савоська! – крикнул он в форточку. – Здорово! Куда ездил?

От неожиданности мальчуган вздрогнул и повернул к форточке грустно-унылые глаза.

– Это я-то? – переспросил он, увидев в окне барича. – А в Качалов лесок. Дровишек на кухню привез. Дядя Ераст меня затемно поднял. Матка у нас хворает. А братан пропал.

– Ты, верно, голодный? – забеспокоился Коля. – Хочешь хлеба?

Савоська молчал, стыдливо опустив голову. По всему было видно, что ему очень хочется есть. Коля торопливо просунул в форточку остаток краюхи:

– Бери, Савоська, бери. А днем пирога тебе принесу. С печенкой!

Сзади кто-то потянул Колю за рубашку. Опять эта няня!

– И что мне с тобой делать? – сердилась она. – Застудишься – и помрешь. Нет, видать, ни капельки тебе меня не жалко.

– Что ты, нянюшка, что ты, милая! – бросился к ней Коля.

– Я так тебя жалею, так люблю. Ты хорошая!