Степан помолчал. Затем, волнуясь, заговорил снова:

– Давеча, как крикнули: «Квартальный!» – ажио пот меня прошиб. Заберут, думаю, в участок, начнут допрос чинить: откуда, кто такой? Не приведи бог опять на «девятую половину» угодить… Я, может, еще до Питера доберусь. Сказывают, иные из нашего брата даже в академию попадают. Рисовать да лепить учатся. Вот бы и мне посчастливило.

– Я такое имею намерение, – зашептал он еще тише, – самому царю-батюшке прошение подать. Бают, он добрый, о работных людях печется. Вот только князья, которые вокруг него, неправедные. Укрывают от него правду-матку. Эх, Николай Лексеич! Такое хочется на бумаге написать, чтобы земля от жалости зарыдала. От самой что ни на есть чистой душевности сказать про мое желание. Сбудется ли только думка моя заветная?

На звоннице Спасского монастыря пробило девять.

– Ой, мне пора! – заторопился Николай, быстро поднимаясь с коряги. – Один урок уже пропустил. На второй не опоздать бы.

На лице Степана тоже появилась озабоченность:

– Беги, беги, Николай Лексеич! Понимаю. Дело твое тоже подневольное. Опоздаешь, небось по головке не погладят. Не посмотрят, что благородный…

Взбежав на крутой берег, Николай обернулся и приветливо замахал книгой:

– Не печалься, Степан! Сбудется твоя думка. А мы еще увидимся. А?

Степан что-то крикнул в ответ, но рванувший с Волги ветер отнес его слова в сторону.

О том, что надзирателя зовут Серапионом Архангеловичем, гимназисты вспоминали лишь в тех случаях, когда он застигал их на «месте преступления» и волей-неволей приходилось обращаться к нему по имени-отчеству, униженно выпрашивая прощение. Правда, это было совершенно бесполезно, потому что надзиратель никогда и никого не прощал. Умоляющий крик: «Смилуйтесь, Серапион Архангелович! Пощадите!» – на него ни капельки не действовал. Он не только непременно доносил «по начальству» о случившемся, пусть даже самом пустяковом происшествии, но и прибавлял немалую толику своей неистощимо коварной фантазии. Все это и закрепило за ним кличку Иуда.

Высокий, сутулый, узколицый, с сухими, казалось, шершавыми щеками, он без устали шаркал войлочными ботами по сырым полутемным коридорам гимназии, позвякивая связкой ключей. Голос у него тихий, вкрадчивый, с легким присвистом, переходящим в шипение.

Запыхавшись от быстрого бега, Николай явился в гимназию ровно за минуту до начала второго урока. Больше всего он боялся наскочить в коридоре на Иуду. Но, к счастью, его нигде не было видно. Красный, потный, с расстегнувшимся воротом, Николай открыл рассохшуюся и скрипучую классную дверь. Всего несколько шагов оставалось до его места на «Камчатке».

Но что это? Кто-то прыгнул ему на мокрую спину и, обхватив за шею, весело припевал:

– Сваты опоздали, сани поломали! Но, но!

Это Коська Щукин. Вечно выкинет какое-нибудь коленце.

– Пусти! – досадливо тряхнул плечами Николай. – А то как трахну!

Коська стремглав спрыгнул на пол: за дверью слышался грузный топот шагов. Приближался учитель французского языка Карл Карлович Турне.

Не поворачивая головы, гулко стуча высокими сапогами, Карл Карлович важно прошествовал на кафедру. Как заведенный оловянный солдатик, он механически повернулся вполоборота, заученным движением уронил на стол продолговатый классный журнал и коротко произнес:

– Здрысс!

Гимназисты, стоя, недружно ответили на приветствие. Урок начался.

– Глушицкий! – послышался голос Карла Карловича. – Ко мне!

Белокурый красавец Глушицкий нехотя поднялся со скамьи и неторопливо направился к столу учителя.

– Шитать и переводить! – строго приказал Турне, тыкая пальцем в лежащую перед ним книгу. – С франсе на рюсске! Нашинай…

Хотя Карл Карлович иной раз и называл себя французом (он родился во французской области Эльзасе), на самом же деле был чистокровным немцем. Плотный, упитанный, широкоплечий, с манерами бравого прусского вояки. Под его большим красным носом внушительно топорщились туго закрученные рыжие усы. И двигался он, как солдат на параде, лихо выбрасывая вперед негнущуюся жирную ногу.

Карл Карлович попал в Ярославль в памятном 1812 году. Его пригнали сюда вместе с пленными, захваченными после Бородинского сражения. Однако ему повезло: в Ярославле начали формировать иностранный легион из пленных солдат и офицеров, насильно мобилизованных Наполеоном в захваченных им государствах.

Воевать снова Карлу Карловичу не хотелось, и он был рад, когда узнал, что Наполеон бежал из Москвы. Судьба «великой армии» была решена и без Турне. А Карл Карлович не пожелал возвращаться к себе на родину. Его отнюдь не прельщала должность мелкого служащего в меновой лавке: грошовые заработки! Женившись на вдове ярославского купца, владевшей собственным двухэтажным домом на живописном берегу Волги, он вскоре получил место учителя иностранных языков в губернской гимназии и устроился здесь на долгие годы…

Вызванный к столу Глушицкий уверенно переводил фразу за фразой. Он немножко рисовался перед классом, потому что в отличие от многих других хорошо знал французский. Но именно за это Турне недолюбливал его.

– Ты есть не лучше меня, – ворчал он обычно, в нерешительности держа в руке карандаш и, наконец, ставя в журнале тройку. Но на этот раз Карл Карлович без колебаний, твердо вывел против фамилии Глушицкого жирное два.

– Карл Карлович, почему двойка? – с обидой спросил Глушицкий. – Я ведь точно перевел. Ни единой ошибочки!

– Как, ты имел спрашивать, пошему? – грозно стукнув линейкой по столу, вскочил учитель. – Ты не знайт по-настоящи с франсе на рюсске. Да, не знайт!

– Неправда, Карл Карлович, – упрямо продолжал Глушицкий. – Я хорошо знаю. Хоть кого спросите.

– Он знает! – выкрикнул вдруг с места Мишка Златоустовский.

– Знает, знает! – неожиданно понеслось со всех концов.

Воинственно привстав со стула, Турне рявкнул, как фельдфебель на молодых солдат:

– Смирно! Молшать!

Но не тут-то было: класс гудел, как осиный рой:

– Знает, знает!

И Николай включился в общий хор. Его голос дружно слился вместе с другими:

– Знает, знает!

Сердито топорща усы и бессмысленно вращая покрасневшими белками глаз, Турне безуспешно требовал тишины.

– Это есть ушасно! – прикладывая руку к груди, качал он головой. – О, рюсски каналья! Коро-шо! Я буду поставлять три. Слюшайте – три!

После вынужденного отступления учителя в классе стало наконец тихо. Карл Карлович не отличался особой стойкостью характера: невероятный трус в душе, он больше всего на свете боялся скандалов, которые могли бы привлечь внимание начальства. И, стремясь окончательно успокоить взбунтовавшихся школяров, он, причмокивая, начал читать вслух уже знакомые старинные французские стихи, в которых воспевались прелести походной солдатской жизни с кабачками, с шипучим вином и красивыми поселянками.

А Николаю было не до французских стихов. Его глаза, опущенные вниз, скользили по страницам скрытой от посторонних взоров книги. На потрепанной ее обложке было длинно написано:

Ничего не замечал он вокруг себя: ни душного, пропитанного пылью и вонью класса, ни стриженой, со следами лишая головы Мишки Златоустовского, ни учительского стола с большим заржавленным замком сбоку, ни неуклюжей громадины-доски с березовым ящиком для мела и тряпки. И в ушах его звучал не брюзгливый голос красноносого Карла Карловича, а гордая песня корсаров – морских разбойников. Смело носятся их белые паруса по бушующим океанским просторам. Не страшны отважным пиратам штормы и ураганы. Только в открытом море, где стерегут их грозные опасности, чувствуют они себя счастливыми.