– А все-таки не сдались! – с восхищением закачал головой Трифон. – Выходит, герои… Это я понимаю. Ай да мужики!..

Коле не удалось дослушать разговор до конца. От крыльца дома долетел голос няни:

– Николушка! Куда ты делся ни свет, ни заря? Маменька беспокоится. Простудишься.

Мать действительно, была не на шутку встревожена.

– И что это за манера – прямо с постели, полуодетым на улицу? – сердилась она. Но, поцеловав румяные, пышущие морозной свежестью щеки сына, успокоилась…

В этот день Александр Николаевич не пришел в Грешнево. Отец еще вчера послал ему предупреждение, чтобы он не являлся больше в усадьбу. Занятий сегодня не будет.

– Разрешите нам с Андрюшей сбегать на Самарку. На санках покататься. Ну, пожалуйста, мамочка, – начал упрашивать Коля.

– С Андрюшей? – беспокойно глянула на старшего сына Елена Андреевна. – Так далеко?

– Что вы, что вы, мамочка, это же совсем близко! А Андрюша совсем здоров. Ну, спросите его.

– Хорошо, хорошо, разрешаю, – со вздохом согласилась мать. – Только ненадолго. Скоро вернется отец.

С радостным визгом и шумом мальчики начали одеваться.

Чтобы попасть к крутому берегу извилистой речки Самарки, надо выйти через ворота на большую дорогу, миновать замерзший пруд, кузницу. Но у Коли есть другой, более короткий путь. Еще прошлым летом он проделал в заборе потайную лазейку. Через нее удобнее попадать в деревню, к закадычным друзьям-приятелям. Правда, сейчас к лазейке пробраться довольно сложно: в саду снегу по самый пояс.

За забором ползла свежепротоптанная дорожка. Вся она изрезана полозьями санок.

– Ага! – обрадовался Коля. – Савоська уже там. – И он показал рукавичкой на рябые полосы в снегу. – Это его корзинка, смотри, как нацарапала.

Еще издали увидели они деревенских ребят, толпящихся на берегу Самарки. Слышались оживленные крики, смех. Коля прибавил шагу, Андрюша едва успевал за ним.

Первым их заметил Кузяха.

– Ура! Николка-иголка идет! – весело загорланил он, бросая шапку в воздух.

– Ну, ты! Чего над самым ухом орешь? – заворчал на Кузяху Митька Обжора, сын старосты Ераста. – Обрадовался, сам не знает чему. Будто сто лет не видались.

Но Кузяха не обратил внимания на Митьку. Будто и нет его.

– Давай скореича сюда, – звал он Колю. – Ух и покатаемся.

А Митька завистливо гундосил:

– Гляди-кась, у них санки новые. Ишь, какие голубенькие, ишь…

– Вовсе и не новые, – вступился в разговор Савоська. – Это старые дядя Трифон покрасил. Правду я говорю, Алеха?

– Правду! – тоненько раздалось в ответ. Мы вместе с дядей Трифоном красили, я помогал ему. – Это сказал Алеха Муха, самый маленький среди ребят. Он круглый сирота. Отец и мать у него умерли от холеры, и его приютила в своей избе сварливая бобылка Лукерья.

– Ой, батюшки, какой помощничек выискался! – послышался чей-то, еще более тонкий, чем у Алехи, насмешливый голос.

– А ты молчи! Чего нос суешь? Тебя не спрашивают, – повернул голову Алеха. – Шла бы себе в куклы играть. Только все за мальчишками и вяжешься.

Насмешливый голос принадлежал Кланьке Няньке, быстроглазой дотошной девчонке. Рядом с ней стояла черная, как смоль, Лушка Цыганка. Обе они, как и мальчуганы, в рваных отцовских армяках, подпоясанных веревками из мочалы, на ногах – полосатые онучи и стоптанные лапти. Только старые материны платки и выдавали девочек. Впрочем, Алеха Муха тоже в платке, перетянутом на груди крест-накрест. Это не мешало ему, однако, считать себя настоящим мальчишкой и даже изредка колотить Кланьку за то, что она девчонка. Но чаще всего Алехе самому попадало от Кланьки.

Запыхавшиеся, оживленные, подошли Коля и Андрюша к своим друзьям-приятелям. Здорово накатали гору! Блестит, как стекло. Вот сел на свою ледянку – разломанную старую корзину – Савоська. Он сильно оттолкнулся ногами, успевая на ходу вытереть рукавицей нос:

– Но, поехали!

Коля поставил голубые санки у самого обрыва и удобно устроился на них. Сзади – Андрюша, обхвативший брата руками. Резкий толчок – и только ветер засвистел в ушах.

А сверху уже спускались крохотные санки Алехи Мухи. С форсом пролетел на салазках с железными полозьями Митька Обжора. Он всегда что-нибудь жует, даже теперь, когда летит с горы.

Последним свалился сверху, как тяжелый куль, Кузяха. Он сбил Митьку с ног, и тот, подавившись недожеванным куском, разразился кашлем. Из глаз его бежали слезы. Не успев откашляться, он начал браниться:

– Ух ты, урод беспалый! Погодь, ужо я тебя взбутетеню![7]

Кузяха петухом налетел на Митьку:

– А ну, взбутетень! Попробуй! – выставил он вперед кулаки. На левой руке у Кузяхи всего четыре пальца. Мизинец он успел отстрелить на охоте.

– Да рази Митька будет драться, – поддразнивала Кланька. – Куда ему, боится!..

– Это я-то боюсь? – хорохорился Митька. – Захочу, одной левой рукой из него кислую капусту сделаю.

Но Кланька продолжала дразнить:

– Так уж и капусту! Смотри, как бы из самого тебя тюрьку не сделали. Верно, Кузяха?

Чего там спрашивать! Кузяха не даст себя в обиду. Он развернулся и двинул Митьку по лицу. Удар был не очень сильным, пустяковым, но Митька упал на снег и завыл:

– У-у-у. беспалый! Вот я тятьке пожалуюсь. Пошлет тебя на «девятую половину». Всыплют горячих, будешь знать, как драться. И батьке твоему, ворюге Орловскому, всыплют.

Ну как тут удержаться! Не позволит Кузяха оскорблять отца. Батька его в жизни ничего чужого не брал. И Митьке еще попало. Он надсадно, как аббакумцевский дьячок, гнусил.

– Орловский вор украл топор!

Нет, это уж совсем нестерпимо. Новый удар, на этот раз основательный, – и Митька полетел с ног. Теперь он ревел, как недорезанный телок.

– Гм-ы! Ма-а-мка!

Глупая Кланька от восторга упала в снег, и, захлебываясь смехом, припевала:

В другое время Митька задал бы ей перцу за такую песенку. Но сейчас не до нее. Он сморкается, плюется, поглаживает щеку и воет, воет, воет.

– Перестал бы ты, наконец! Что ты, как собака голодная! Надоело! – не выдержал Коля, пробегая с санками мимо Митьки.

– Да-а, а чего он дерется, беспалый, вот ему будет ужотко. Тятьке пожалуюсь.

– Сам виноват, – заступился за друга Коля. – Зачем напраслину возводишь? Не стыдно?

Шмыгая мокрым носом, Митька затих. Но Кланька не давала ему покоя. Прихлопывая рукавицами, она задорно напевала:

И никто не вступался за Обжору. Ничего ему больше не оставалось, как убраться отсюда подобру-поздорову. О нем сразу же забыли. Катание продолжалось вовсю.

Раньше всех устали девочки. Они сели около прибрежной ракиты на перевернутое корыто и стали потихоньку разговаривать. Коля слышал, как Лушка вздыхала:

– Ой, поесть охота! Хоть бы корочку какую завалящую. Мамка третий день хлеба не печет – мука кончилась.

– А мы лепешки из мякины жуем, – жаловалась Кланька, – весь язык исколола.

Помолчав, словно обдумывая свое положение, девочки затянули, как взрослые женщины по вечерам на завалинке, тоскливую песню про горькое житье-бытье.

Неподалеку от поющих сел отдохнуть запыхавшийся Андрюша. Он вытирал рукавичкой липкий пот на лбу. Андрюше надоело слушать скучную песню, и он робко упрашивал девочек:

– Спойте что-нибудь повеселее! Ну, пожалуйста!

Озорновато переглянувшись, девочки хихикнули и запели:

– Вы что к нему пристаете? – услышал обидную песенку Коля.