— Вы… вы уволены, Белла. Та хрипло рассмеялась.

— Соберите ваши вещи и убирайтесь. Я дам вам рекомендательное письмо.

— Рекомендательное письмо! — воскликнула Белла. — Меня нанял мистер Палма. Думаю, он меня и должен увольнять. Если захочет. — Ее лицо, обычно бледное, стало кирпичного цвета. — Если хотите знать, мадам, — заявила она высоким голосом, — еще надо выяснить, кто останется здесь, а кто уйдет.

В этот момент вернулся домой Эллиот. Он услышал громкий голос Беллы на кухне и направился прямо туда. Я бросилась прочь с его дороги, но отчим даже не заметил меня, так он разозлился. Эллиот ненавидел шум, кроме тех случаев, когда сам производил его.

— Что вы кричите? — спросил он, царственно встав перед двумя женщинами и сложив руки на груди.

— Просто я уволила Беллу, — ответила мама. Она еще дрожала от ярости, но посмотрела на мужа изучающе.

— Ты? Могу я спросить, почему? Белла шмыгнула носом в тишине, и мама пояснила:

— Она была отвратительно груба.

— Белла? Не может быть.

— Может, Эллиот.

Белла презрительно кашлянула, но ничего не сказала.

— Как именно она нагрубила? Мама указала на чашку.

— Она разбила последнюю чашку мамы и даже не помогла мне собрать осколки.

— Я хотела выбросить их, — коротко заявила Белла. — Но я не могу ползать по полу и собирать осколки, как мадам. Некоторые вещи бессмысленны.

— Понятно, — сказал Эллиот. — В общем, Грейс, это ведь всего лишь вещь. (Если бы вы видели его, когда он сожалел о какой-нибудь потере, вы бы поняли, какой это лицемер.) Если это все, думаю, мы будем великодушны и простим Беллу.

— Но это не все, — возразила мама.

— Что еще?

Но мама не могла ничего сказать. Наблюдая за лицом Беллы через приоткрытую дверь, я увидела на нем подлый триумф. Мама только развела руками в безнадежном жесте, ставшим для нее привычным, и молчала.

Для меня это был первый пример того, что подлость и вульгарность всегда побеждают робость, воспитанность. Я смотрела, и картина четко запечатлелась передо мной. Я ждала, как зритель греческой пьесы, окончательного финала, который должен был уничтожить Беллу с ее грубым смешком и красным, надменным лицом.

Эллиот откашлялся.

— Мадам больше нечего сказать, — медленно произнесла Белла, и я увидела в ее глазах огонек удовлетворения. — Не так ли, миссис Палма?

Мама промолчала.

— Все мы иногда выходим из себя, — коротко подвел итог Эллиот своим любезным тоном президента банка. — Давай жить спокойно, Грейс, хорошо? Я знаю, Белла больше не будет тревожить тебя.

— Я уволила ее, — слабым голосом произнесла мама.

— Ну же, Грейс, — Эллиот говорил спокойно, но я знала, что если бы рядом не стояла горничная, он мгновенно заорал, заревел бы.

— Здесь я увольняю. Ты знаешь это, — отчим повернулся. — Идешь, Грейс?

Это было невероятно жестоко. Воспоминание об этом событии до сих пор невыносимо для меня. Эллиот развернулся на каблуках, и мама поплелась за ним, как побитая сучка, а Белла молча направилась к раковине чистить картошку. Когда хозяин закрыл за собой кухонную дверь, она начала весело напевать.

Помню, Эллиот повернулся, встретился со мной взглядом и, поскольку не мог кричать, произнес резким, многозначительным тоном:

— Иди в свою комнату. Терпеть не могу подслушивающих.

Я пошла к себе, возмущенная, сознающая растущую в себе злобу, которая с того момента больше не ослабевала. Я почувствовала отчуждение к Эллиоту, узнав, что он трус, а теперь начала ненавидеть его, готовить месть, обнаружив в нем еще и подлую жестокость.

Кстати, мама с тех пор ни разу не вела себя так. Белла раздулась от счастья. Она была слишком умна, чтобы явно показывать свою победу, но мы все знали. Этого оказалось достаточно, чтобы превратить дом в ад.

Сидя за завтраком, я вспомнила, как Эллиот пришел вчера домой и стал кричать маме, что голоден. Белла, как я уже говорила, еще не ложилась спать. Он прекрасно знал, насколько важен для мамы хороший сон и не выносил этого. И побледневшей, дрожащей маме пришлось спускаться в халате, готовить ему на кухне сэндвич, а Белла спокойно отправилась в постель.

Как я ненавидела Эллиота! Боже мой, как я его ненавидела!

Я закончила завтракать, пока никто не проснулся, отнесла поднос на кухню, помыла посуду и решила отправиться в школу. Я прогулялась мимо площадки для автомобилей и пришла в класс раньше всех.

Занятия начинались в восемь сорок, а я пришла в пять минут девятого. Мне предстояло теперь поглощать мнения мисс Лерингер насчет России (слегка розовые), Рузвельта и Ялтинской конференции (решительно за). Социальное обучение, как она выражалась, но, похоже, это была единственная мыльница, в которой дама могла высказывать свою, на мой взгляд, совершенно не интересную точку зрения на политику.

Не помню, как прошел тот день. Я слушала учителей, болтала с подружками, избегала Рэя (его влажной страстью воняло за милю, видя меня он делал все, разве только не облизывался, идиот) и сплетничала. Еще утром я вырвала два чистых листа из блокнота Мерилин — разлинованные странички, которыми я никогда еще не пользовалась. Я знала, что ее мать привезла ей этот блокнот из Чикаго такой подарок для дочери она считала вполне скромным. Ждавшая полуобещанный браслет Мерилин расстроилась, но была вынуждена пользоваться блокнотом. Ее родители не разговаривали друг с другом, находились на грани развода, и она отчаянно старалась удержать их от этого шага.

Если вы хотите знать, где было написано требование выкупа, то это произошло в классе в пятнадцать минут четвертого за укрытием из огромного учебника английской литературы с ободранной коричневой обложкой. Я писала печатными буквами (этим мне не приходилось заниматься с шестого класса).

Мною была написана и еще одна записка:

«Я, Джоан Палма, находясь в здравом уме, заявляю, что весь план моего похищения и требование выкупа в десять тысяч долларов ($ 10000) являются полностью моими идеями. Более того, Жозеф Вито не хотел быть замешан в похищении, и я его заставила. Подпись:

Джоан Фрэнсина Палма.»

Все это выглядело довольно глупо, когда я перечитала записку, но достаточно законно.

Я заклеила оба письма в конверты (не моронвиллские, а тоже из запасов Мерилин) и спрятала под платье, где весь день чувствовала их, жесткое, причиняющее неудобство, но успокаивающее присутствие.

Мистер Кранц объявил, что контрольная по химии будет в четверг. Ее я боялась уже несколько недель и теперь очень обрадовалась. Вдруг мне пришло в голову, что в четверг меня здесь может уже не быть — одновременно странное, волнующее и неприятное чувство, как будто держишь ужа. (Они на самом деле безвредны — сухие и теплые — но попробуйте переубедить себя!) Я пришла домой в пять двадцать и в половине шестого уже оказалась у телефона. Джо снял трубку после первого же звонка.

— Алло, — произнесла я, снова сидя в чуланчике. Здесь пахло точно так же, как и в первый раз.

— Привет.

— Как ты?

Он не стал отвечать. Я глубоко вздохнула. Мои ладони стали влажными.

— Ты подумал? — спросила я. Долгая пауза.

— Да.

— Ну?

Джо отвечал очень осторожно. Я подумала, дома ли сейчас Мария.

— Я заберу тебя, — медленно произнес он. — Только скажи, когда.

Несколько секунд до меня не доходил смысл его слов, потом я поняла, что все в порядке, что Джо решился, и мы сделаем это. Он действительно решился. Мое сердце быстро застучало от волнения, а язык вдруг стал неповоротливым.

— Вечером в пятницу, — сказала я. — Я буду идти по Элм-стрит в девять часов.

— Зачем так долго ждать?

— Я не могу приготовиться раньше, — солгала я. В трубке слышалось дыхание Джо.

— Я люблю тебя, - пробормотал он, и я пробормотала ему в ответ то же самое. И еще я очень мягко сказала, что сделаю для него в следующий раз, когда мы останемся одни. Джо повесил трубку. Долго разговаривать было опасно. Я знала, что не увижу и не услышу его теперь до того момента, когда сяду в машину в пятницу вечером.