— Vamos, — зовет Нора. — Vamos, быстрее!

И, схватив женщину за руку, пытается сдвинуть ее с места, но женщина упирается. Выдернув руку, она снова и снова жмет на кнопку лифта.

Нора бросает ее и отыскивает дверь на лестницу. По полу пробегает рябь, он ходит волнами у нее под ногами. Нора выскакивает на площадку и будто оказывается в раскачивающейся коробке. Ее с силой швыряет из стороны в сторону, пока она бежит вниз. Теперь и впереди, и позади нее люди. На лестнице становится тесно. Жуткие звуки, шумы здания, расползающегося на части, эхом перекатываются в замкнутом пространстве: что-то трещит, ломается, раздается женский визг и, что еще хуже, пронзительный плач детей. Нора хватается за перила, чтобы не упасть, но они вырываются у нее из рук.

Один этаж, второй, она пытается считать по площадкам, но быстро сбивается. Сколько этажей — три, четыре, пять? Она знает, ей надо преодолеть семь. Идиотство, но она никак не может вспомнить, как нумеруют этажи в Мексике. Сначала нижний, а потом первый, второй, третий?..

Да какое это имеет значение? Беги и не останавливайся, приказывает она себе. Вдруг так резко качнуло, точно корабль завалился набок, и ее с силой швыряет о левую стену. Обретя равновесие, Нора снова бежит. Быстрее, быстрее! Надо выбираться из здания, прежде чем оно свалится на тебя. Вниз по ступеням, вниз, вниз...

Норе вспоминаются, совсем некстати, крутые ступеньки, ведущие вниз с Монмартра; некоторые люди ездили с холма на фуникулере, а она всегда спускалась пешком, потому что это полезно для икр и просто потому, что ей нравилось. К тому же если идти пешком, а не ехать, то можно позволить себе выпить чашечку горячего шоколада в симпатичном кафе внизу. Я хочу очутиться там опять, думает она, хочу сидеть за столиком на улице, и чтоб мне улыбался официант, и смотреть на людей, видеть на вершине Монмартра базилику Сакре-Кёр — церковь Сердца Христова, словно слепленную из сахарной ваты.

Думай про Париж, думай про Париж, не думай про то, что умрешь в этой ловушке, этой набитой людьми, раскачивающейся смертельной ловушке. Боже, как тут жарко! Господи, да прекратите визг, толку от этого никакого, заткнитесь же! Пахнуло воздухом с улицы, теперь впереди нее сбилась плотная толпа, потом скопление людей разваливается на несколько потоков, и она двигается, зажатая со всех сторон.

С потолка обрушивается люстра, словно сгнивший фрукт с дерева, падает и разлетается вдребезги на старом плиточном полу. Под ногами Норы хрустят осколки, когда она шагает к крутящимся дверям. Там полно народу. Наконец, дождавшись своей очереди, она входит. Толкать дверь нет необходимости: сзади и так толкают изо всех сил. Она тянет ноздрями воздух — чудесный воздух, — она уже видит тусклый солнечный свет, она почти вышла...

И тут на нее обрушивается здание.

Когда обрушивается удар, он читает мессу.

В десяти милях от эпицентра, в соборе городка Сьюдад-Гусман, епископ Парада держит над головой гостию и возносит молитву Богу. Это одна из дополнительных льгот и привилегий архиепископа Гвадалахарской епархии: он ездит иногда читать мессу в этот заштатный городишко. Ему очень нравится архитектура собора: уникальный сплав европейской готики и языческой архитектуры ацтеков и майя. Две готические башни собора с двух сторон примыкают к куполу, облицованному разноцветной черепицей. Даже теперь, когда епископ стоит лицом к retablo [64] позади алтаря, он все равно видит позолоченную деревянную резьбу: европейских херувимов и головы людей, а также гирлянды из местных фруктов, цветов и птиц.

Любовь к ярким краскам, к природе, радость жизни — вот что заставляет его наслаждаться мексиканским вариантом христианства: полное слияние туземного язычества со страстной, непоколебимой верой в Иисуса. Это не сухая, сдержанная религия европейского интеллектуализма с ее ненавистью к естественному миру. Нет. Мексиканцам присуща врожденная мудрость, духовная щедрость, и — как же это получше выразить — руки у них такие длинные, теплые и ласковые, что могут заключить в добрые объятия и этот мир, и следующий.

Да, так, пожалуй, близко к истине, думает Парада, поворачиваясь опять к прихожанам. И мне нужно суметь передать это в молитве.

Собор переполнен: хотя сегодня и четверг, но служит мессу сам архиепископ. И у меня, думает он, достаточно самолюбия, чтобы получать от этого удовольствие. Он пользуется огромной популярностью, это правда, он ходит к людям, разделяет с ними тревоги, мысли, трапезы. Вот уж насчет трапез, думает он, это точно. Он знает, что в городках, где он бывает, а он заезжает во многие, даже шутят: «Поставьте самый большой стул во главе стола: к обеду приедет архиепископ Хуан».

Он уже хочет положить гостию на язык верующего, преклонившего перед ним колени.

И тут у него под ногами подпрыгивает пол.

Именно это он и ощущает — прыжок. Потом еще один и еще, и наконец тряска становится непрерывной.

На рукав ему что-то льется.

Опустив глаза, он видит, что из чаши, которую держит рядом с ним мальчик-служка, выплескивается вино. Он обнимает мальчика за плечи.

— Иди первым через арки, — велит он, — на улицу. Выходят все. Спокойно, не толкаясь.

Епископ мягко подталкивает служку:

— Ступай.

Мальчик спускается с алтаря.

Парада остается на месте. Ждет, пока не выйдут из церкви, двигаясь плотной колонной, все прихожане. Сохраняй спокойствие, твердит он себе. Если будешь спокоен ты, то и они останутся спокойными. Упаси бог поднимется паника, люди затопчут друг друга, пытаясь выбраться на улицу.

И он стоит оглядываясь.

Оживают позолоченные животные.

Они подскакивают, мелко дрожа.

Кивают резные лица людей.

Как будто с чем-то соглашаясь, думает Парада. Интересно, с чем?

Дрожат и обе башни собора.

Они сделаны из старого камня. Красиво, вручную построены местными мастерами. Столько в них вложено любви, столько тщания. Однако высятся они в городке Сьюдад-Гусман, в провинции Халиско, название которой осталось от тарасканских индейцев, населявших в древности этот край, и означает «песчаное место». Камни башен крепкие и ровные, но строительный раствор сделан из местной песчаной земли.

Они сумели устоять против ветров, дождей и времени, но изначально не предназначались выдерживать землетрясение в восемь баллов, идущее из глубины в тридцать километров, всего в десяти милях от собора.

И пока верующие терпеливо, гуськом выходят, башни сотрясаются, раствор крошится, и они рушатся на головы правнуков тех, кто их строил. С треском башни проваливаются сквозь купол и придавливают двадцать пять прихожан.

Ведь церковь нынешним утром переполнена.

Из-за любви к архиепископу Хуану.

Который стоит на алтаре невредимый, пораженный ужасом: люди перед ним исчезли в тучах желтой пыли.

В руке он по-прежнему держит гостию.

Тело Христово.

Нору вытаскивают.

Жизнь ей спасла стальная балка, упавшая на разрушенный кусок стены и помешавшая другой колонне раздавить девушку. Осталась щель, куда просачивалась струйка воздуха, пока она лежала похороненная под каменными обломками отеля «Реджис», так что Нора могла хотя бы дышать.

Правда, дышать-то особенно было нечем: в воздухе густо висит пыль.

Нора давится пылью, кашляет, она ничего не видит, но слышать может. Сколько прошло времени: несколько минут, часов? Она гадает: может, она уже умерла? Может, это и есть ад — тесная жаркая ловушка, где ничего не видно и тебя душит пыль. Тогда я умерла, думает Нора, умерла и похоронена. Она слышит стоны, крики боли. Может, это и есть уготованная ей вечность? Место, куда попадают шлюхи после смерти?

Нора с трудом переворачивается, кладет голову на руку, места едва хватает. Может, я сумею переспать весь этот ад, думает она, переспать вечность. Как больно. Она видит у себя на руке загустевшую кровь и вспоминает, что разлетелось зеркало и осколки впились ей в руку. Я не мертвая, решает она, чувствуя влажность крови. У мертвых кровь не идет.