— Захочешь, так полюбят, — без особых церемоний заявил. Володя, и Тася приняла отряд. Затребовала планы и стала ходить к нам на сборы — училась. Курсы пионервожатых и до войны были, и нынче есть повсюду. Есть и превосходная двухгодичная школа вожатых в Артеке — «высший пилотаж» пионерской работы.

Но я-то попала в Артек без всякой подготовки, потому что мой Таллинский Педагогиум мне в смысле пионерской работы ничего не дал и не мог, естественно, дате. Моей высшей школой были Володя и Тося. Володя особо не рассказывал, где, как и чему обучали его, у него было простое правило: «делай как я». А теперь не расспросишь — мы даже родственников Володиных в Москве не нашли… Зато у меня есть три тетради Тосиных воспоминаний — о жизни ее семьи, о детстве, о том, как она стала вожатой.

«…В конце апреля 1935 года, — пишет Тося, — меня пригласили в отдел пионеров райкома комсомола и предложили пойти работать пионервожатой в школу. Я не согласилась — чувствовала себя неподготовленной. Тогда мне предложили поехать на Всесоюзные курсы пионервожатых и комсомольских работников при ЦК ВЛКСМ — курсы работали в то время в Одессе. Это предложение я, конечно, приняла с радостью. Молодежь на курсах была особая, как мы тогда говорили — „с комсомольским огоньком“. Преподавали у нас учителя, известные пионервожатые страны, затейники, физкультурники. Учить они умели великолепно! Не имея особого слуха и голоса, я тем не менее научилась петь. И, конечно, танцевать — современные, народные и даже бальные танцы. Рисовать. Строить модели планеров. Прыгать и бегать. Играть в шахматы, шашки и домино. Решать и составлять ребусы и шарады. Зажигать сырой костер с одной спички. Сдала нормы ГТО. На все это потребовалось полгода — уже в декабре я стала работать старшей вожатой в одной из школ города Ржева».

Эти строки, написанные красивым круглым Тосиным почерком, я перепечатала на машинке и восхитилась: Тося есть Тося — все свое замечательное мастерство вожатой уложила в полстранички машинописного текста.

Сейчас, когда пишу, мне остро жаль, что к началу моей работы в Артеке я плохо пела, кроме модных тогда танго и фокстрота ничего не умела танцевать, не имела представления о нормах ГТО, панически боялась шахматной доски и не знала, как подступиться к сборке моделей планеров… Ох, трудно мне было без этих простых пионерских умений, надо было ловко выкручиваться, чтобы ребята не заметили моего неумения, и я выкручивалась, подражая Володе и Тосе. Но как необходимы эти простые умения каждому, кто берется за пионерскую работу! Конечно, дело еще и в том, что их приобрела и применила в работе Тося — прирожденный пионервожатый.

Впрочем, я тогда тоже кое-что умела. Помнила много стихов и вечерами читала их ребятам, любила организовывать литературные вечера и однажды инсценировала и поставила с Мулей и Беней Некрашиусом «Хирургию» Чехова. Это была презанятная «Хирургия»! Муля и Беня — с эстонским и литовским акцентом с комическим трудом произносили слова вроде «согрешихом» и «беззаконовахом». Внешне оба были как будто специально созданы для фельдшера Курятина и дьячка Вонмигласова. И я, как режиссер, была собой довольна — во всяком случае, на репетициях мы втроем хохотали до слез. Зрители были менее довольны, но тоже смеялись, хотя и не до слез. И определенный успех у нас был.

Кроме того, я умела организовывать природоведческие экскурсии; делать гербарии, собирать и определять камни. Вечерами рассказывала ребятам прочитанные в детстве книги — это особенно помогало во время переездов, когда не было библиотеки. Рассказывала сказки, после которых о скором сне не могло быть и речи, а ясные детские сновидения наполнялись привидениями и черными монахами: это я, как выяснилось из их теперешних писем, воссоздавала по памяти (и ох, боюсь, напридумывала) легенды и предания старой Нарвы, которые ребятам почему-то особенно нравились.

И ещё: будучи совершенно неспортивной, я каким-то образом ухитрялась организовывать зажигательные спортивные соревнования и весьма им сопереживала, или попросту говоря, «болела» за свой отряд, за свой веселый и озорной, в возрасте от 12 до 13 лет «вавилон», в котором дружно смешались «народы» — русские, эстонцы, литовцы, латыши, украинцы, белорусы, молдаване, евреи.

Тася Бурыкина была великолепным знатоком Белокурихи и её окрестностей и знала много алтайских былей и небылиц.

Володя и Тося, как уже говорилось не раз, умели всё.

Когда все наши умения были соединины, выснилось — мы можем создать не один, а разные варианты режимов и программ пионерского лагерного дня. Но этого не потребовалось. Времени на отрядную работу оставалось не так уж много: в Белокурихе наши ребята начали ходить в школу. Заменяя им родителей, мы следили и за домашней подготовкой уроков, и ходили на родительские собрания. Проблем по успеваемости у нас не было — (я уже говорила, что) тогда в Артек посылали только отличников. Но нарушения дисциплины случались, и случались вызовы вожатых на педсоветы или на беседу с директором школы Анастасией Поликарповной. Мне, наверное, приходилось объясняться с ней чаще, чем другим вожатым — в моём отряде несколько мальчишек-озорников всё никак не могли дорасти до серьёзности, и проделкам их по-прежнему не было числа.

— Ума не приложу, как мне быть, — вздыхала Анастасия Поликарповна, — по успеваемости наша школа, благодаря Артеку, наверняка будет лучшей в крае, а вот как быть с дисциплиной, а?

— Дети ведь, Анастасия Поликарповна, — приводила я свой неизменный аргумент — без родителей, такие трудные дороги позади, столько слёз пролито. Пусть побудут детьми, ладно?

— Ладно, — соглашалась Анастасия Поликарповна, — но ты смотри зорче, так ведь и упустить недолго.

— Да мне все это напоминают, — отвечала я откровенностью на откровенность, — я-то, конечно, могу и упустить, но у нас ведь, понимаете, сложилось такое самоуправление, что ни совет отряда, ни совет лагеря не дадут упустить.

— Самоуправление — это хорошо-о, это всегда хорошо, — по-сибирски протягивала «о» Анастасия Поликарповна. Она — коренная сибирячка; за нарочито сибирским говорком угадывалось хорошее образование. Была худощава, ходила в юбке и кофте домашнего вязания; в тёмных волосах — ни сединки. Ранними утрами играючи колола дрова и складывала их у крыльца красивой сибирской кладкой, и ходили слухи, что была она метким таёжным охотником. Сама Анастасия Поликарповна то ли подтверждала, то ли опровергала эти слухи насмешливой улыбкой. Однажды она пригласила Тосю, Тасю, меня и Иру Мицкевич на «девишник»:

— Пельменями с медвежатиной угощу.

У кого-то из нас оказалась пачка чая.

— Ну, удружили, девчонки! — обрадовалась Анастасия Поликарповна, — значит, побоку сегодня морковная заварка.

Как теперь я понимаю, пельмени были великолепны — настоящие сибирские, с морозу. Но я с непривычки давилась ими. Хозяйка косо поглядывала на меня и, знай, пила чай — горячий, крепкий, разумеется, без сахара. Ира, как младшая, взялась нас угощать и едва успевала доливать самовар.

— Четырнадцать стаканов я уже поднесла Анастасии Поликарповне, теперь считай ты, — шепнула она мне. И чаепитие продолжалось…

Уроки её были интересны, дети её уважали. Оценить яркую индивидуальность Анастасии Поликарповны тогда смогли не все, зато оценили теперь, и многие в своих письмах вспоминают её.

Вообще в нашей алтайской жизни без войны нам повезло на встречи с интересными людьми. Наши «летописцы» в своих дневниках записали коротко: «была встреча с писателем… артистом… концерт… было интересно!» Но наши, эстонские «летописцы» и, по правде сказать, я среди них, тогда не очень-то представляли себе непреходящее значение этих людей в советской культуре. А ведь нам довелось встретиться с яркими личностями.

В одну из эвакуаций мы оказались на большом волжском теплоходе чуть ли не в соседних каютах с Лемешевым. Ланда записала в дневнике: «Здорово! Совсем недавно видела Лемешева в кино, и вот он — ходит по палубе живой, разговаривает с нами».