Когда, уже в первый месяц нашей жизни на Алтае, у нас сложился строгий и точный режим, мы все — дети, а в особенности вожатые почувствовали огромное облегчение: режим вёл нас, он как бы сам всё предписывал, диктовал и требовал.
Вожатых было четверо — пишет Гурий Григорьевич. Это верно — никогда не больше четырёх. Но у каждого из нас были помощники из старших ребят, из тех, кто успел стать комсомольцами. У Володи Дорохина — Алёша Диброва из украинской группы и Натан Остроленко из белорусской: у Тоси — Галя Товма и Валя Трошина из Молдавии; Толя Пампу умел с помощью обаятельной улыбки заставить работать всех нас, и вожатых, и пионеров. Моими всегдашними помощниками и друзьями были Иоланда Рамми, Володя Аас, Ирина Мицкевич, Шура Костюченко… Здесь я совершаю обычную в подобных случаях несправедливость — называю всего несколько имён. Зато каждый из них — как бы обобщённый образ нашего артековца, и не перечислять же всех, кто был в те годы в Артеке, у нас происходило обычное для военных лет «чудо»: работали и помогали друг другу, и помогали армии и тылу все. И никто не думал, что будут нас за это благодарить и награждать…
В один прекрасный день пришёл к нам в лагерь военрук Владимир Смолов. Перенёсший тяжёлое ранение и демобилизованный вчистую, Володя приехал в Белокуриху потому, что сюда ещё до блокады была эвакуирована из Ленинграда его семья — мать, сёстры и жена Тамара, она тоже некоторое время работала у нас вожатой.
Он рассказал, что был до войны комсомольским работником, что тяжело ему после фронта оказаться в столь глубоком тылу без дела и что он готов заняться со старшими мальчиками военно-патриотическим воспитанием не только по положенным школьным программам, но и по той суровой программе, которой научил его фронт.
— Строй, первоначальные знания военного дела — это второстепенно, — говорил он, — важнее военно-патриотическое воспитание. Очень тяжело в первые месяцы войны тем парням, кто внутренне не готов к страшному пониманию этой войны, или мы — или они.
Володя рассказывал ребятам о фронтовой дружбе, о чувстве товарищества, локтя, единения. «Это — главное, — утверждал он, — с этими чувствами побеждают».
Для наших ребят это были не голые, нежизнеспособные слова: они ведь и сами выстояли первые полтора года войны, потому что было чувство локтя и дружба, в их незащищённом возрасте заменявшие им семью.
Володя Смолов всем своим обликом покорял ребячьи сердца: ловкий, подвижный, в самом пекле войны не потерявший ни физической, ни внутренней силы, он был прекрасным примером советского офицера. При встрече с ребятами всегда как бы чуть приподнятый и романтичный. Полный непоколебимой уверенности в Победе, об одном только жалеющий, что теперь уже она будет приближаться без него. Улыбчивый, с хорошим голосом и неистощимым запасом песен — мирных и военных, он просто своим существованием увлекал за собой ребят, они старались быть похожими на него: становились такими же подтянутыми, лёгкими, уверенными. Стали прекрасно ходить строем, и когда проходили по нашей аллее с фронтовыми песнями, сжималось сердце: ещё немного, и самые старшие уедут… Так оно потом и случится, к счастью, будет это к концу войны…
Володя Смолов тоже незадолго до конца войны вместе с семьёй уехал из Белокурихи, вернулся в Ленинград, и на какое-то время мы потеряли друг друга. Потом, первым послевоенным летом, встретились. Володя учился в Ленинградском электромеханическом институте. Мы ещё не слышали слова «кибернетика», а Володя уже занимался ею, писал научные труды. Изредка приходили письма от Смоловых — Володя кончил институт; защитил кандидатскую; вскоре — докторскую. Имя Владимира Борисовича Смолова известно учёным не только нашей страны, но и за её пределами — в разных государствах мира работают его бывшие аспиранты. Володя всё так же ловок и подвижен, время словно и не касается его, научная слава не затмила в его душе Артека. Мы с Тосей иногда навещаем Смоловых в Ленинграде, рассказываем друг другу, от кого из наших бывших питомцев пришли новые письма, где они живут, чем заняты; и о том, что словно бы и не прошло четырёх десятков лет — все по-прежнему свои, родные, любим друг друга, и артековские годы нам дороги по-прежнему. Нет, я не права, — не по-прежнему, а ещё дороже, потому что время-то всё бежит, а братство наше, как старое золото, не темнеет и не тускнеет…
Володя Смолов пришёл к нам с фронта коммунистом. Остальные вожатые были пока только ещё комсомольцами. Но вот однажды Володя Дорохин сообщил нам:
— В партию вступаю. Гурий Григорьевич рекомендацию даёт.
Потом Тося сказала с торжественной интонацией: «Эвакуации затянули мой кандидатский стаж. Но теперь Гурий Григорьевич дает мне рекомендацию для вступления в члены партии».
Было такое коротенькое время, когда из нас троих довоенных вожатых я одна оставалась комсомолкой. Теперь-то я очень хорошо понимала, как много надо пережить, передумать и перечувствовать, во многом преодолеть себя, чтобы стать коммунистом. Но недалек был уже день, когда и меня вызвал к себе Гурий Григорьевич:
— Я думаю, что тебе надо вступать в партию.
— Вы так думаете? Но вы же знаете, я до войны плохо была подготовлена теоретически, в войну и вовсе некогда было. Опять же паспорт без прописки…
— При чём тут паспорт? Готовься. Читай, отрывай время от сна, что же делать, если нет сейчас у нас здесь университетов, и свободного часу нет. Рекомендацию я тебе дам.
В апреле 1944 года — почти четыре года спустя после того, как я самоуверенно заявила в Нарвском горкоме партии, что не хочу в комсомол, так как считаю себя созревшей для партии — Смоленским райкомом ВКП (6) Алтайского края я была принята кандидатом в члены ВКП (б), а в, июне 1945 в Таллинском горкоме ВКП (б) получила партийный билет. И так как поверхностная нахватанность в области марксистской теории не удовлетворяла меня саму, тут же поступила учиться в Высшую партийную школу.
Приём в кандидаты в Смоленском райкоме был типичным для тыла: секретари райкома с фронтовыми ранениями, ожидающие приема — только женщины. В душе — смесь грусти и надежд, серьезное понимание ответственности.
Толя Пампу уехал от нас в военное училище, после окончания которого ушёл на фронт. Некоторое время в нашей алтайской жизни мы оставались втроём: Володя, Тося и я, и, конечно, наши помощники из старших ребят. А пионеров у нас было триста… Потом появилась высокая тоненькая девушка, своим «цивильным» видом сильно отличавшаяся от нас, всегда одетых в бушлаты и лыжные костюмы: на ней была узкая юбка, меховой жакет с поднятым от сибирских ветров большим воротником, красивый, ажурной вязки, белоснежный шерстяной платок. Она представилась:
— Анастасия Бурыкина, короче — Тася. Студентка второго курса Томского университета. Университет оставила, потому что надо работать, а ещё потому что прослышала: в Белокурихе — Артек, а я здешняя. Если вы возьмёте меня к себе, то думаю, что работа в Артеке станет моим университетом.
Даже если бы Тася и не произнесла нам таких высоких слов, мы её не просто взяли бы, а «с руками оторвали» — так были нужны нам вожатые. Тася к тому же оказалась милым человеком. К работе она приступила сразу: сбросила свой роскошный платок, и по плечам разлетелись столь же роскошные волосы, она поулыбалась нам и спросила — с чего начинать? Володя подозрительно посмотрел на неё, мрачно ответил «начнём сначала», и мы принялись в очередной раз разделять ребят, так сказать, «разукрупнять» некую организованную пионерскую единицу, по старой привычке именовавшуюся «отрядом», хотя на самом деле это были четыре отряда под руководством одного вожатого. Среди ребят, как уже бывало в подобных случаях, началось недовольство, прибывали делегации с просьбой — не переводить от «своего» вожатого, мальчишки были мрачны, девицы сморкались, и в таком духе. Мы-то к этому уже вполне привыкли, Тася же сначала обиделась: «что за капризы? — а потом пала духом, — да они же меня никогда не полюбят!»
Оставим в стороне споры — требует ли особого призвания работа пионервожатого, или, может быть, достаточно любви к детям да знания навыков в общении с детьми, умения не только развлекать их, но и воспитывать то, чему не на каждом уроке учат: гражданственность. Вполне возможно, что хороший профессионализм может заменить призвание. Главное же — работу с детьми нельзя оказёнивать.