Рядом с именем Булгарина у литературного столба позора, как правило, ставятся еще две фигуры — Греч и Сенковский. Греч нас сейчас совсем не интересует, а вот что касается Осипа Сенковского… В подробном литературном портрете «Барон Брамбеус» В. Каверин нарисовал хотя и противоречивую, но в общем скорее положительную, чем отрицательную фигуру талантливого журналиста, создателя знаменитой «Библиотеки для чтения», образованнейшего человека своего времени, одного из первых научных популяризаторов, одного из первык русских востоковедов. В то же время… Впрочем, здесь не место для углубления в литературную позицию О.Сенковского. Займемся его произведениями, имеющими непосредственное отношение к избранной теме. Я имею в виду «Фантастические путешествия барона Брамбеуса», которые вышли в тридцатых-сороковых годах несколькими изданиями. Из трех путешествий, собранных в этой книге, довольно толстой, к фантастике, собственно, имеют отношение второе и третье, а из них наибольший интерес представляет второе — «Ученое путешествие на Медвежий остров». Честно говоря, из всего до сих пор перечисленного это первое произведение, которое сохранило непосредственную прелесть и для сегодняшнего читателя.

Повествование, как и в других произведениях Сенковского, ведется от имени вымышленного персонажа — барона Брамбеуса.

Этот персонаж получил собственное лицо и собственную биографию. Литературное ухо при слове «барон» срочно вспоминает другого барона — Мюнхгаузена. И хотя это далеко не одно и то же, сходство действительно есть.

Брамбеус тоже дорого не возьмет, чтобы выдать за истину самую что ни на есть небылицу. Правда, Сенковский использовал своего литературного товарища и для сведения личных счетов; до этого, как известно, добродушный и правдивый Мюнхгаузен никогда не опускался.

«Ученое путешествие» по смыслу своему — пародия. Научная фантастика, а именно к этому современному понятию ближе всего подходит повесть Сенковского, еще не успев как следует родиться на свет, уже стала высмеивать саму себя. Завязка повести очень напоминает многие современные произведения: в заброшенной пещере обнаруживаются таинственные письмена, которые запечатлели историю гибели давно исчезнувшей цивилизации.

Надеюсь, что в тех цитатах, которые я приведу, почувствуется остроумный стиль этого произведения. На иронический лад читателя настраивает уже эпиграф: «Итак, я доказал, что люди, жившие до потопа, были гораздо умнее нынешних: как жаль, что они утонули».

Барон Брамбеус, который долго путешествовал по Египту и, «быв в Париже, имел честь принадлежать к числу усердных учеников Шампольона-младшего», отправляется в путешествие по Сибири вместе с доктором философии Шпурцманном, «личным приятелем природы, получающим от короля Ганноверского деньги на поддержание своих связей с нею». До почтенных путешественников доходят слухи о таинственной «писаной комнате» на острове Медвежьем в устье Лены.

Они добираются на этот остров и, проникнув в пещеру, с изумлением видят каменные стены, покрытые высеченными на них иероглифами. Конечно, египетскими, недаром же Брамбеус был учеником Шампольона. Правда, сперва их несколько смутило «то, каким непостижимым случаем Египетские иероглифы забрались на Медвежий остров, посреди Ледовитого Океана… Не белые ли медведи сочинили эту надпись?» Но отважным землепроходцам тут же удается найти объяснение, тоже вполне в духе нынешней научной фантастики: «Это только новое доказательство того, что так называемые Египетские иероглифы не суть Египетские, а были переданы жрецам того края гораздо древнейшим народом, без сомнения людьми, уцелевшими от последнего потопа».

На то, чтобы скопировать эти надписи, у путников нет времени, его только-только хватает, чтобы их прочитать. И вот ученик Шампольона начинает, не затрудняясь, шпарить по-писаному; вместо глав в повести идут стены: Стена I, Стена II и т. д. Развертывается в том же пародийном ключе история допотопной страны, которая погибла от удара кометы, о чем и поведал на камне последний оставшийся в живых житель столичного города Хухурун (весьма напоминающего Санкт-Петербург). Шпурцманн слушает чтение Брамбеуса, разинув рот, и лишь иногда делает глубокомысленные замечания. Например, немец не выдерживает, когда чтец вставляет в свой рассказ слово «кокетка». Возникает научная дискуссия: «— Я не думаю, — говорит Шпурцманн, — что кокетки были известны еще до потопа… Тогда водились мамонты, мегалосауры, плезиосауры, палеотерионы и разные драконы и гидры: но кокетки — это произведение новейших времен.

— Извините, любезный Доктор… Вот иероглиф, лисица без сердца, это по грамматике Шампольона-младшего должно означать кокетку…» Сцена, в которой высекавший иероглифы и его возлюбленная Саяна подвергаются нападению плезиозавра, весьма напоминает кинофильм «1000 000 лет до нашей эры».

Однако главное спрятано на последней странице. Когда чтение закончено, выясняется, что никаких иероглифов не было, а были лишь естественные узоры, которые под действием сильного холода образовались на поверхности гигантского сталагмита. Немец в ярости, но Брамбеус спокойно парирует: «Не моя ж вина, ежели природа играет так, что из ее глупых шуток выходит по грамматике Шампольона очень порядочный смысл!» Я думаю, что комментарии здесь могут только повредить.

Пародийно и следующее происшествие с бароном Брамбеусом, случившиееся во время «Сентиментального путешествия на гору Этну». За невинный, с его точки зрения, флирт с итальянкой ревнивый швед столкнул несчастного барона в кратер «волкана». Земля внутри оказалась опять-таки пустотелой, с собственным мирком, в котором все ходят головами к центру Земли, а ногами по внутренней поверхности шара.

Мир, в котором очутился барон, — это мир навыворот, так сказать, антимир. Там танцуют на похоронах, денег никто не платит, дураки считаются умнее умных, семейное счастье заключается в том, что супруги целый день ссорятся. Правда, оказалось, что и к этому миру можно привыкнуть. Герой избрал себе жену навыворот, устроил себе хозяйство вверх дном, а при ближайшем удобном случае был выброшен обратно на поверхность Земли через жерло Везувия.

САМЫМ ЗНАЧИТЕЛЬНЫМ ФАНТАСТИЧЕСКИМ ПРОИЗВЕДЕНИЕМ ТОГО времени обычно считается неоконченная повесть Владимира Федоровича Одоевского «4338-й год». Ни до каких левых «крайностей» ни в своем творчестве, ни в своем мировоззрении В.Одоевский не доходил, тем не менее он был по-своему человеком передовым. Но, надо сказать, это была личность весьма противоречивая: с одной стороны, царский чиновник, сенатор, с другой — помогал петрашевцам и сотрудничал в «Искре».[3] Он и сам осознавал свою раздвоенность: «Псевдолибералы называют меня царедворцем, монархистом и проч., а остальные считают меня в числе красных». Может быть, этому способствовали обстоятельства его рождения. По отцу он был князь, Рюрикович, а мать его была бывшей крепостной крестьянкой. Обе эти стороны Одоевского — и княжеская, и демократическая — отразились в его неоконченном «4338-м годе».

Тогдашние утописты чаще всего оперировали именно такими гигантскими временными промежутками, как одно, два, три тысячелетия. Срок этот не представлялся им особенно большим, темпы жизни были так медленны, что интервал в одно-два столетия казался им слишком незначительным, чтобы за этот срок произошли хоть сколько-нибудь серьезные изменения в жизни человеческой вообще и в жизни русского общества в частности. Подобным же образом назвал свою книгу современник Одоевского А.Вельтман «MMMCDXLVIII год». Правда, к нашей теме его сочинение прямого отношения не имеет, это приключенческая мешанина из жизни королей и пиратов. Все же дата показательна. Через тысячелетие происходит действие «Неправдоподобных небылиц» Булгарина. Но чем ближе мы подходим к сегодняшнему дню, тем, как правило, короче расстояния до будущего.

Вернемся, однако, к Одоевскому. Как писатель он более всего известен своими романтическими повестями, зачастую с мистическим оттенком, и детскими сказками (кто не знает его прекрасного «Городка в табакерке), но появление научно-технической утопии в его творчестве не должно казаться удивительным. Писатель-просветитель, один из крупнейших русских музыковедов, Одоевский всю жизнь интересовался историей науки, открытиями, техническим прогрессом. В частности, он хотел написать роман о Джордано Бруно, чья фигура привлекала его необыкновенно. «Семена, брошенные им, не нам ли принадлежит возращать», — писал он.