«Есть, пить, спать — значит наживаться и грабить, устроить гнездо — значит по преимуществу грабить. Мне скажут, что можно устроиться и устроить гнездо на разумных основаниях, на социальных, а не грабить. А я спрошу, для чего? Для чего устроиваться и для чего столько старания устроить правильно жизнь? На это, без сомнения, никто мне не сможет ответить. Правильно, разумно и нравственно праведно. Всё, что могут мне сказать, чтоб получить полное наслаждение. Но если б я был цветок или корова, я бы получил полное наслаждение, а задавая, как теперь, себе беспрерывно вопросы, я не могу быть счастлив даже и самым высшим счастьем — любовью всего человечества, ибо знаю, что завтра всё это будет уничтожено и я обращен буду в ничто, уничтожен, и всё это будет вечно продолжаться, но без меня. А под таким условием я не могу принять никакого счастья, не от нежелания согласиться, или не хочу по упрямству или по принципу, а просто потому, что не буду счастлив на условии грозящего нам завтра нуля».
«И наконец, если б я даже и поверил сказке — то одна уже мысль, что природа варварски истязала человека тысячелетия, пока довела его его же умом нравственно до этого счастья — глубоко возмущает меня.
Придет в голову, что человек был пущен на землю в виде какой-то наглой пробы: уживется ли, дескать, такое существо на земле. Но, очевидно, тут не было ни малейшей пробы, а всё произошло от каких-то там вечных мертвых законов, до которых мне нет никакого дела.
В том и досада, что и обвинить даже некого».
«Все спокойны, все безмерно самолюбивы, и, уж кажется, одно это должно бы мучить вечным беспокойством. Напротив, современный самолюбец не трепещет за себя, как он вышел, как он стоит, хорошо ли он сказал. Нынче все спокойны, и всякий уверен, что все принадлежит ему одному».
«Если не религия, но хоть то, что заменяет ее на миг в человеке. Вспомните Дидро, Вольтера, их век и их веру… О, какая это была страстная вера. У нас ничего не верят, у нас tabula rasa. Ну хоть в Большую Медведицу, вы смеетесь, — я хотел сказать, хоть в какую-нибудь великую мысль».
«Наша консервативная часть общества не менее говенна, чем всякая другая».
«…семинарист действует всем гуртом. Семинарист всегда в гурте. Это существо стадное».
«"Болезненные произведения". Но само здоровье есть уже болезнь. И что можете знать вы о здоровье?»
«Любовь к России. Как ее любить, когда она дала такие фамилии — Сосунов, Сосунков, надо переделывать в Сасунова и Сасункова, чтоб никак не напоминало о сосании, напротив, напоминало бы о честности».
«Левиты, семинаристы это — это нужник общества».
«Основная идея и всегда должна быть недосягаемо выше, чем возможность ее исполнения, например, христианство».
«Нелепость весьма часто сидит не в книге, а в уме читающего».
«А не понимаешь ты не оттого, что неясен писатель, а оттого, что неразвиты, сам туп, тупы твои способности. Тупы и неразвиты».
«Люди из бумажки. Княжна Мери. Человек со вкусом этого читать не может без скуки».
«Наш либерализм даже ретрограден, за него Станислава дают, другое дело славянофильство: какие суровые требования! Как он [ «оно» — должно быть] ненавистен рутине, норовящей наделать великих дел шутя или нашаромыжку».
«Семинарская редакция: что за вседовольство, что за всеблаженство».
«Наш чиновник — олицетворенное ничегонеделание. В Дрездене за эти деньги — и какая услужливость с достоинством».
«Без крови и войны загниет человечество».
«В коммунизме пойдут один на другого. Без великой мысли не живет человечество. Мнение, что будто открыты такие орудия истребления, что нельзя будет воевать. Вздор. В войне не ненавидят, даже любят врага. Не за что ненавидеть. Уважают врага. Сходятся, дружатся. Вовсе не жаждут крови, прежде всего своею кровью жертвуют. Свою отдают, мир после войны всегда оживляется».
«Что такое танцы? Весенняя повадка животных, только в нравственно разумном существе».
«Самое первое стремление дипломата — это, разумеется, иметь как можно меньше врагов и как можно больше друзей».
«Цивилизация, откинув религию, тем самым признала смерть свою, ибо должна нести в себе рабство — хотя бы в виде пролетариата и обоготворение прав собственности».
«Виновно же католичество римское и протестантское».
«Каин — причина: Байрон хромой».
«Направление Лермонтова — причина: урод, кочергу ломал».
«Гуманность есть только привычка, плод цивилизации. Она может совершенно исчезнуть».
«Либерализм — дурная привычка».
«С уничтожением крепостного права кончилась (не закончилась) реформа Петра и петербургский период. Ну и sauve gui peut [паника]».
«Так как наши окраины придется нам или отдать, или сохранить и так как мы не отдадим их ни за что без боя, то лучше было бы позаботиться об их обрусении теперь».
«Журнальная литература вся разбилась на кучки. Явилось много жидов-антрепренеров, у каждого жида по одному литератору (и если имеются другие, то фиктивные), но по одному есть. И издают».
«Художественностью пренебрегают лишь необразованные и туго развитые люди, художественность есть главное дело, ибо помогает выражению мысли выпуклостию картин и образов, тогда как без художественности, проводя лишь мысль, производим лишь скуку, производим в читателе незаметливость и легкомыслие, а иногда и недоверчивость к мыслям, неправильно выраженным, и людям из бумажки».
«Не могут не определиться лучшие люди, в смысле сознателей правды народной, — не могут, потому что человеку паче всего нужно то, перед чем преклоняться».
«Специальности врачей, специализировались, — один лечит нос, а другой переносицу. У одного всё от болезней матки».
«В русском человеке (большей частию) из простонародья нужно отвлекать красоту от наносного варварства».
«Фантазии и воображения нет в писателях».
«Прозрачность духовенства».
«Семинаристы, как status in statu, — вне народа».
«В России мы местности не имеем. Ну что такое, например, Владимир? Зачем его знать, а Костромы так даже и стыдимся»
«Семинарии надо поскорее возвысить до гимназий, то есть, так сказать, обратить в гимназии, уже и потому, что тем уничтожится рассадник нигилятины».
«14-е декабря было диким делом, западническою проделкою, зачем мы не лорды? Русский царь играл тоже в эту игру (с Екатерины начиная). Но Екатерина была гениальна, а Александр — нет. Освободили ли бы декабристы народ? Без сомнения нет. Они исчезли бы, не продержавшись и двух-трех дней».