— Значит, ты уже в восторге от здешней степи? — спросила Светлана.

— Я еще никогда не видел таких далей.

— Влюбчив ты.

— Ты думаешь, я уже забываю о Москве? — спросил Леонид после небольшой паузы, поняв, что в ее словах нет двойного смысла. — Эх ты, чудачка! Да я живу с Москвой в сердце! Мы ведь увезли ее с собой. Ты забыла? Хотя, если сказать откровенно, страсть как хочется поглядеть на ее шумные улицы!

— Очень хочется? — переспросила Светлана с самым горячим пристрастием, откровенно показывая, что ей будет приятен утвердительный ответ.

— Очень! — воскликнул Леонид, стараясь сделать ей приятное и показать, что они едины во всем, даже в своей тоске.

— Тогда я не понимаю тебя, — вдруг с, недоумением сказала Светлана.

— Не понимаешь, как я могу, с Москвою в сердце, и так восторгаться алтайской степью?

— Да.

— А все очень просто, — отвечал Леонид. — Когда-то у меня была маленькая родина — наша деревня на взгорье. Началась война, и она стала вдруг очень большой: от западных границ до Москвы. Ну, а теперь ее границы полностью совпадают с границами нашего государства. Это так ясно, моя зоренька! С Москвой в сердце я готов поехать куда угодно, где нужны мои руки и моя голова. Мне одинаково дорог любой клочок нашей земли, в любом краю. Ну, скажи, почему вот эта степь, где родился Зима, может быть мне менее дорога, чем Зиме какое-то взгорье на Смоленщине, где родился я, где стояла наша деревня? Ведь он шел на смерть, чтобы отнять наше взгорье у врага, он пролил там свою кровь!

— Для тебя Зима — бог, — с улыбкой заметила Светлана.

— Нет, гораздо больше: настоящий русский человек и коммунист, — ответил Леонид, и в его взгляде вдруг появился удивительный блеск, какой появлялся лишь в моменты особого взлета его души. — Вот мне скоро в партию… Так я тебе прямо скажу: я хотел бы быть таким коммунистом, как Зима… Больше я ни о чем не мечтаю.

— Но ведь он хлопочет о родном Алтае!

— Об Алтае хлопочет вся страна, — возразил Леонид. — Чем он хуже других? А надо будет, он с таким же вот жаром, как сегодня, станет хлопотать о якутской тайге. Так уж он устроен. На всю жизнь.

— Неужели все здесь будет, как он говорил?

— Не веришь?

— Да ведь все как в сказке.

— А я верю, очень верю и очень хорошо вижу, какой будет здешняя степь, — проговорил Леонид с волнением. — Так вот и стоит все у меня перед глазами.

— И наш домик видишь?

— Вижу! Красивый домик!.

— А что около него?

— Наших ребятишек и цветы.

Светлана вдруг стыдливо засмеялась от счастья и закрыла лицо ладонями, — теперь она уже была спокойна за свою любовь.

— Ты знаешь, что мне сейчас показалось? — спросил Леонид и сам ответил: — Странно, но мне показалось, что эта весна будет вечной.

— Тебе всерьез так показалось? — удивилась Светлана.

— Да.

— Я очень рада.

— А тебе хочется, чтобы она была вечной? — Очень! Но ведь так не бывает.

— Если ты хочешь, то будет!

— У природы свои законы.

— Отменим!

Светлане было и смешно и радостно оттого, что Леонид с таким веселым и горячим озорством собирается ради нее отменить законы природы. «Глупая я, честное слово! Совсем глупая! — еще раз поругала она себя за свое ночное смятение и страдание. — Да как я могла плохо думать о нем? Откуда у меня все это?» Счастливыми глазами она взглянула на восток и мгновенно догадалась, что в туманной степной дали уже показалось солнце. И ей невольно подумалось: а почему бы этой весне и в самом деле не быть вечной? Ведь такой весны еще никогда, конечно, не было на земле, никогда…

Невдалеке от Черной проточины есть на редкость уютное место: небольшой высокий островок среди лесного озера. От опушки бора пройдешь сотни две шагов, где по кочкам, где по гибким слегам, где до колен бродом, раздвигая тальничек, и ты на том чудесном островке: под ногой — сыпучий песок, засоренный шишками, над головой — бронзовые курчавые сосны, могуче, точно фонтаны, освежающие воздух зазеленевшей хвоей.

…Приятно было Аньке Ракитиной лежать здесь на песке и прислушиваться к тому, что творится окрест, в сосновом бору, и в самой себе. Везде было хорошо! В бору крепко держалась тишина, хотя и частенько то тут, то там плотничали дятлы, проносились, ныряя в зеленой пучине хвои, необычайно нарядные сизоворонки и беспричинно жалобно поскрипывал сухостой. С озера, полузаросшего кустарником и камышом, почти непроходимого, временами, тоже не мешая лесному покою, доносился легонький хруст травы-сушняка, бульканье и плеск воды: местные кряквы торопились строить гнезда. В курчавой, точно зеленое облако, кроне сосны, под которой лежала Анька, хорошо обогретой нынче солнцем, изредка потрескивали, раскрываясь, крупные шишки: сосна уже рассеивала вокруг себя семена. Тихо, солнечно, умиротворенно было и в душе Аньки. Нежась, поглаживая свои полные груди, мечтательно полуприкрыв глаза, она сказала теплым, усталым голосом:

— Хорошо-то как! Будто в раю!

— Из рая за такие штуки, в шею гонят, — хрипловато отозвался Степан Деряба; он сидел на песке рядом и поглядывал на полные полуоголенные ноги Аньки. — А здесь пальцем никто не тронет… Выходит, здесь получше, чем в раю… А ты все потягиваешься, все нежишься?

— Сладостно, — зачарованно прошептала Анька.

— А все ж таки чересчур ты жадная.

— Будешь жадной, — очень просто ответила Анька. — Мое время подошло, чего меня корить! Да, времечко настало, а где моя жизнь?

— Тебе нечего жалобиться. Ты уж, видать, попробовала жизни досыта…

— Глупый ты человек! — незлобиво отозвалась Анька. — Мне досталась не жизнь — одна горечь. — Она широко открыла глаза и некоторое время, должно быть вспоминая что-то, опечаленно смотрела сквозь хвою в голубое небо. — Любила я одного парнишку, здорово любила! — призналась она вдруг негромко. — Да и он души во мне не чаял. Бывало, встретит, бросится ко мне — и оторваться не может! А я очень уж ласковая с ним была. Так мне любо было с ним ласкаться, до того приятно, что про весь белый свет забывала.

— Что ж не поженились? — с недобрым взглядом спросил Деряба.

— Соображали, да ничего не вышло. — Анька на минутку горестно полуприкрыла глаза. — Не нашлось нам маленького уголка, чтобы счастье свое сохранить, — вот и весь секрет! Ты ведь сам знаешь, как приходится молодым начинать свою жизнь в Москве. Он жил в большой семье, в бараке, там народу, как клопов — в каждой щели. У нас тоже была клетушка вроде собачьей конуры: по очереди спали. Ну, где тут, скажи, с нашей… с такой любовью? Нам бы, дуракам, собрать свои манатки Да и махнуть куда-нибудь вот в эти места, а то и подальше. Так нет, помешались, дураки, на Москве — уезжать неохота. И вот жили — страдали. Ну, а дело, сам знаешь, молодое, любовное: как в огне горели! ^

— Ты, видать, не стерпела?

— Я, — просто призналась Анька. — Я смелее его была. Ну, а чего же тут такого, что ты меня подкалываешь? Мне было восемнадцать лет, мое время подошло, а уродилась я, слава богу, с бабьим сердцем, а не с ледяшкой в груди. Господи, как я хотела его женой быть! Как хотела! Каждую ночь во сне видела, как мы живем с ним в отдельной комнате, маленькой такой, светленькой, в кружевах… А ребенка как я хотела! — Ее глаза вдруг залились слезами. — Похоронила я своего ребеночка в садике, под рябинкой… — прошептала она, не вытирая слезы. — Да и сама чуть не сдохла! — вдруг добавила она с неожиданной злостью.

Степан Деряба выдернул из песка, рядом с собой, водочную бутылку, но она оказалась пустой. Откинув ее в сторону, Деряба широким, но нетвердым шагом спустился на южный берег острова и шумно полез в тальниковые заросли: здесь он на всякий случай тайно хранил две большие кор-зинь? с водкой.

— Опять пить? — спросила Анька, увидев его с мокрой бутылкой в руках. — Ты и так уж весь опух! Погляди-ка в зеркало: тебя уж с нее раздуло всего, как паука, смотреть противно!

— Отвяжись!

— И откуда ты ее берешь? Из-под земли?