— Торопишься? — спросил он ее с обидой в голосе.

— А как же? Всех накормить надо.

— Всех-то даже кашей кормить не стоит.

— Кого же мне прикажешь обделить?

— Известно, тех, кто почти не работал.

— Это ты о Зарницыне?

— Хотя бы и о нем!

— Ему последнему — со дна, — ответила Тоня, сухо усмехаясь в темноте. — Одно масло.

— Торопись тогда, подмасливай! — не сдержав себя, с ненавистью посоветовал Соболь, тут же кляня себя за свое грубиянство.

— Обрежь себе язык, — тихо, но слегка дрожащим от обиды голосом ответила Тоня. — Может, человеком станешь… — И зашуршала сухой травой, но через минуту, сдержав шаг, добавила из темноты: — Больше не лезь мне на глаза, слышишь?

Берясь за алюминиевую миску с кашей, Леонид пожурил Ваньку Соболя:

— Зачем же ты обижаешь девушку? Нехорошо.

— Заслужила! — процедил Соболь сквозь зубы.

Леонид уже знал все о Соболе и потому, отведав каши, глянув в его сторону, спросил:

— Значит, изменница? Точно знаешь?

— Точно. Изменница, — ответил Соболь после небольшой паузы и отодвинул свою чашку. — Нет, не лезет в горло. Как подумаю, что сейчас она пойдет к нему, в глазах темно. Сам не свой! Он, стервец, поет перед девками, как соловей, а они, известно, дуры, развесят губы!

— Но ведь говорят, она долго ждала? — спросил Леонид.

— Ждала.

— А приехал — сразу изменила?

— Хлюстов появилось много, — пояснил Соболь.

— А может, ты сам изменился за два года, стал другим? Увидала, что ты другой, и разлюбила… Может так быть?

— Не может! Я все такой же, каким был!

На удивление Соболю, Леонида все это не удовлетворило, и он, раздумчиво пожевав губами, через минуту заговорил опять:

— Ну, а если она встретила человека, который неожиданно, против ее воли, понравился ей больше, чем ты? Ты ведь не можешь сказать, что ты лучший на свете?

— А чем он лучше меня?

— Но ей, вероятно, так кажется…

— Пусть крестится, если ей кажется!

Все было выяснено, но Леонид, не щадя Соболя, после некоторого раздумья вновь коснулся его раны. Он спросил, не глядя на Соболя:

— Что ж она… клялась тебе в верности?

— Не клялась, а про любовь говорила, — сверкнув зрачками, с некоторым раздражением ответил Соболь.

— Ну и что же?

— Сказано — зарублено!

— Навечно?

— До гроба!

Последние слова Соболь выпалил в горячке и тут же выскочил из кабины. Он был и удивлен и рассержен тем, что бригадир затеял неприятный разговор. Ваньке Соболю, конечно, невдомек было, что бригадир не из простого любопытства проявляет интерес к его горю.

Этот разговор помог-таки думам Леонида вырваться на волю. «Но как же это случилось? — тоскливо, с болью в душе думал Леонид, прислушиваясь из кабины к тому, как Соболь возится с ключами у мотора. — Как я мог не заметить! Чудно!.. Ведь таращил же на нее дурные глаза. А что в ней особенного? Подумаешь, цаца! Веселый ветерок в юбке! — К душевной боли у Леонида быстро примешивалось раздражение. — Нет, сама виновата, сама… Это нечестно — вставать на дороге! — Перед мысленным взором Леонида вдруг встала Хмелько, освещенная солнцем, в мелком карагайнике, и Леонид, сжав кулаки, начал горячо и грубо выговаривать ей в глаза: — Да, это нечестно! А. раз нечестно, пеняйте на себя. Я не желаю быть в ответе за ваше счастье!»

Вскоре после перерыва Ванька Соболь, выскочив дальше, чем надо, на поворотную полосу у Лебединого озера, вдруг попал на небольшое, но хлябкое, засоленное пятно. К этому моменту ревность окончательно растравила Ваньку Соболя. Он подозревал, что Тоня все еще у Кости Зарницына, и его разгоряченное воображение, не зная удержу, рисовало перед ним самые невыносимые картины ее измены. И вот, когда трактор начал буксовать, распаленный до белого каления Ванька Соболь, подчиняясь кипевшему в нем желанию беспощадно расправиться со всем, что преподносит ему немилая судьба, стал остервенело, раз за разом бросать его вперед, не чувствуя, как он, прорвав дерн, уже врезается в землю. Когда ше Соболь опомнился и понял, что натворил, было уже поздно.

Зная крутой нрав Багрянова, Соболь опустился на землю с равнодушной мыслью, что новой беды не миновать. Но нет ничего тяжелее ждать очевидной беды. Те секунды, когда приближался бригадир, показались Соболю вечностью. Однако Леонид, не видя всей беды, осторожно коснулся его груди и спросил сочувственно:

— Тяжко?

— Под трактор легче! — потерянно воскликнул Соболь.

— Подложить что-то надо, — после паузы сказал Багрянов.

— Все равно не вытащить.

— Да почему? Так и выскочит!

— Ты лучше убей меня на месте! — сказал Соболь серьезно. — Он не выскочит отсюда. Он утонет. Это же солонец! Они тут пятнами… Слышишь, что под ногой?

— И глубоко утонет?

— Не знаю. Может, до самой кабины…

— Да что ты?!. — выговорил Леонид, хватаясь за грудь.

Медлить нельзя было ни одной минуты. Отцепив плуг, Ванька Соболь бросился сзывать людей на помощь, а Багрянов, перехватив Бело-рецкого, отправился с ним на тракторе в Заячий колок — рубить березы.

Гул трактора в неурочное время поднял на ноги весь стан. Узнав, что случилось, парни немедленно пустили в ход пилы и топоры; на опушке колка, одна за другой, легло несколько ветвистых берез. За каких-нибудь, полчаса телега, с которой сбросили бочку с водой, была до предела загружена тяжелыми березовыми чурбанами, и Багрянов, сам управляя трактором, потащил ее к месту аварии. Следом двинулась с лопатами говорливая толпа.

На счастье, в степь выкатилась, словно перекати-поле, круглая яркая луна. При ней почему-то особенно почувствовалась стужа. Земля под ногами была твердая и гулкая, травы шелестели сухо, на вымерзших до дна лужицах битым стеклом похрустывал рассыпчатый ледок. Казалось, тишина над степью остекленела. Но и при полном застое воздуха явственно ощущалось, что где-то впереди, куда шел трактор с телегой, стоит особенный, сырой, убивающий все живое холод: в котловине Лебединого озера скопился студеный туман. Время от времени там, на озере, вероятно не видя из тумана даже луны, панически кричали отбившиеся от стай гуси.

Вокруг солонцового пятна, там, где случилась беда, стояли уже все тракторы и толпилась, горланя, не зная, как приступить к делу, ночная смена. Да и было отчего горланить: гусеницы трактора уже почти скрылись в солонцовой хляби.

Увидев, что произошло, Леонид так растерялся, что некоторое время не мог вымолвить слова. «Да что же это за степь? Не в воде, так в земле тонешь! — Мысли его неслись подобно рваным облакам под ветром. — Что же делать? Как его вытащить?»

А пока он собирался с мыслями, вокруг не стихал галдеж. В ожидании бригадира ночная смена уже успела устроить головомойку Ваньке Соболю: его вина в несчастье была очевидной. Теперь же, при виде бригадира, страсти новоселов разгорелись с новой силой.

— Все молчишь? Сказать нечего? — без конца подступал к Соболю Костя Зарницын; может быть, и бессознательно, но, пользуясь случаем, он явно мстил задиристому и ревнивому сибиряку за его нападки. — Нет, ты не сопи, ты скажи все-таки, о чем думала твоя дурная голова, когда ты буксовать начал? Даже землю под собой не чуял!

Костю поддерживали со всех сторон:

— У него не пахота, а другое на уме.

— Тоже мне сибиряк! Куда залез!

— Да какой он, к черту, тракторист? Одна слава!

Ванька Соболь молчал, стиснув зубы. Он чувствовал, что новоселы ругают его не только за аварию, но и в отместку за учиненный в бригаде скандал, а крыть ему сейчас решительно нечем; приходится помалкивать да топить сапогом в солонцовой хляби, рядом с трактором, свое сердце.

Опомнясь через минуту, Леонид услыхал, как наседает бригада на Соболя, моментально догадался, отчего такая горячность, но решил не одергивать расходившихся парней. «Пусть поругают, — подумал он, направляясь осматривать трактор. — Что и говорить, заслужил! Вперед наука!» И только когда подошла толпа со стана, подал голос: