При смущенном молчании всей бригады Деряба и Анька, демонстративно взявшись за руки, с гордо поднятыми головами пошли прочь. Некоторое время они шли молча, прислушиваясь, но никто не бросил им вдогонку ни одного слова. Пройдя сотню шагов, Анька не выдержала и заговорила со слезной обидой в голосе:

— Всего тебя, Степан, осмеяли!

— Замолчи! — сжимая ей руку, прорычал Деряба.

— А теперь и мне житья не будет.

— Будет! У тебя вон какие зубы!

— Зачем в бригаде-то оставил? Скажи!

— Поживи… На всякий случай… — уклончиво ответил Деряба.

— Сам с дружками смоешься — и поминай как звали, а мне пыль глотать у трактора? — с сердцем заговорила Анька. — Молчишь? Может, уже не нужна? Все эти дни даже не хотел встречаться! Не стыдно, пьяные твои глаза?

— Тошно было, — сознался Деряба.

Нетяжко вздохнув, Анька вдруг приняла обычный игривый вид и, слегка прищурив неспокойные темные глаза, смеющимся голосом спросила:

— Отпускаешь одну, а не боишься, что загуляю?

— Замолчи, язык вырву! — прохрипел. Деряба, дергая Аньку за руку. — Не затем я тебя оставил в бригаде…

Анька остановилась, взглянула на Дерябу серьезно.

— Ты что задумал?

— Что надо, не твоего ума… — неопределенно и мрачно ответил Деряба. — Думаешь, Деряба простить может? Деряба еще даст сдачи!

— Но ты ведь едешь на курсы?

— Туда не скоро…

— Что же мне в бригаде делать?

— Живи! Видно будет!

Тем временем Леонид Багрянов бесцельно бродил по разным комнатам конторы. Все начальство станции находилось в разъезде, а рядовые работники относились совершенно равнодушно к выходу его бригады в степь: всем уже изрядно наскучили горластые, как грачи, новоселы.

Леонид почему-то заглянул даже в комнатенку, где сидел зоотехник — худой, остроносый, взлохмаченный человек в синем костюме, засыпанном перхотью.

— Вы ко мне? — ворчливо спросил зоотехник, быстро обеими руками роясь среди бумаг на столе. — Я сейчас не могу: у меня дела…

Заглянул Леонид и в бухгалтерию. Пожилая бухгалтерша, напуганная бесконечными перерасчетами с новоселами, не обходившимися без скандалов, удивленно спросила:

— Багрянов? А в чем дело?

Только диспетчер Женя Звездина, молодая ленинградка, смугленькая черноглазая красавица в яркой зеленой шерстяной кофте с короткими рукавами, очень живая, смелая, увидев Багрянова, вскочила ему навстречу, быстро спросила:

— Вы уходите? Сейчас?

— Скоро.

— Я вам завидую, — сказала Женя со вздохом и, подойдя к перегородке, за которой работала, поставила на нее оголенные локотки. — Желаю вам большого-большого успеха! Каждый раз вы должны сообщать мне только приятные новости. Обещаете не огорчать меня?

— Обещаю, — улыбнувшись губами, ответил Леонид.

Женя Звездина искренне вздохнула.

— Как жаль, что меня не пустили в степь! А ведь я тоже ехала, чтобы работать на целине, именно на целине! Ах, как я завидую вам! Весна, степь, высокое небо, цветы…

Багрянову хотелось сказать, что, кроме тех красот, какие перечислила Женя, в степи бывают злой ветер, нестерпимый холод, черные бури… Но ему стало жалко девичьей мечты, он растерянно поблагодарил Женю за доброе слово в дорогу и, несколько развеселясь, пошутил:

— Хотите, я вам пришлю букет цветов с целины?

— Серьезно? — обрадовалась Женя. — Честное слово?

— Совершенно серьезно!

— Ой, буду рада! А не забудете?

— Постараюсь не забыть.

— Я все же напомню по рации! — Отлично. Но где же директор?

— Он сейчас будет, — с улыбкой ответила Женя. — Вы его подождете? Заходите ко мне, присядьте!..

Но Леонид Багрянов, уже начиная испытывать неловкость от разговора с черноглазой красавицей, сказал, что он хочет встретить директора, попрощался и вышел из конторы.

С крыльца Леонид сразу же увидел на дороге, ведущей в село, новенький, прыгающий на выбоинах вездеход. Из толпы у саней крикнули:

— Директор едет!

Расплескав лужу, вездеход остановился у самого крыльца конторы. Илья Ильич Краснюк долго ворочался на сиденье, неловко высвобождая из машины ноги. Шофер раз-другой. порывался было помочь ему, но сдержался, сообразив, что этим может нанести при всем честном народе немалый вред авторитету директора. Кое-как Краснюк выбрался из машины, недружелюбно взглянул на Багрянова, спросил:

— Вы все еще здесь?

— Ждем вас, — вспыхнув, ответил Леонид.

— А зачем меня ждать?

— Мы думали, что вы… проводите нас, — замялся Леонид. — Поговорите.

— Теперь не время для митингов, товарищ Багрянов! — заговорил Краснюк громко, с таким расчетом, чтобы его слышала вся бригада. — Дорог каждый час, каждая минута! — Размашистым жестом он указал на степь. — Видите, что делается? Потоп! А вы стоите и теряете время! Безобразие! Выходить немедленно! — И Краснюк тут же, повернувшись, поднялся на крыльцо.

Леонида до онемения потрясло то, что произошло. «Какой негодяй! Какой, мерзавец! — кричал про себя Леонид, не в силах оторвать взгляд от окон конторы, за которыми мелькала фигура Краснюка, и тяжко, до удушья страдая от только что перенесенного унижения. — Ну, погоди, подлая твоя душа! Мы тебе припомним, как ты провожал нас в степь! Мы этого не забудем!» Когда его окликнули, он едва разжал пальцы, стиснутые на верхней жердине палисадника…

При полном безветрии солнце плавило снега. Начиналось степное половодье. В степи, до жути просторной и безлюдной, всюду виднелись стаи пролетной птицы. По солонцам, где снег пропитался грязной желтизной, озабоченно, всполошен-но гоготали гуси и неумолчно, без всякой нужды перекликались непоседливые, верткие чибисы. На полой воде, появившейся в низинках, царственно проплывали, блистая изумрудно-сизым брачным оперением, кряковые красавцы селезни и отдыхали табунки голубой чернети. Словно бы разминаясь перед дальнейшим полетом, нырки поочередно приподымались над водой и, трепеща, играли на солнце белыми зеркальцами крыльев, а потом, поворачиваясь друг перед другом, охорашивались, чистили и укладывали плотное перо. Не меньше, чем на земле, было пролетных стай в воздухе: торопясь, они шли на север одновременно в несколько ярусов, и от их неумолчной разноголосицы стоном стонала степь…

Бригада Багрянова двигалась на Лебяжье «зимником», вдоль кромки соснового бора. Головной трактор вел Ванька Соболь — подбористый чернявый парень с длинным чубом. Он зорко поглядывал вперед, стараясь своевременно обходить опасные места: снежницы, где могли быть любые ямы, с виду небольшие, но глубокие ярки и особенно солонцы. Иногда он останавливал трактор, вылезал из кабины, оглядывался на колонну, осматривал степь, кое-где уже в серых плешинах, и, возвращаясь на свое место, задумчиво произносил:

— Да, припоздали!

Ванька Соболь был родом из Лебяжьего. Когда-то он уже работал трактористом в родной степи, но заработок в те годы был низкий, и своенравный парень, бросит, трактор, подался в Кузнецк. В шахтах он зарабатывал хорошо, но никак не мог одолеть свою тоску по Лебяжьему да все чаще и чаще вспоминал навсегда врезавшиеся в память темные глазоньки Тони Родичевой. Узнав о том, что трактористам наконец-то установили большой, верный заработок, Ванька Соболь засобирался в Лебяжье, где доживали свой век его родители. А тут вдруг представился случай не просто уехать, взяв билет на вокзале, а уехать с почетом, по комсомольской путевке получив при этом немалые деньги. Ванька Соболь не мог, конечно, упустить такой счастливый случай.

Но беглеца долго не хотели принимать в Залесихе. Взбунтовались многие старые трактористы: дескать, по какому такому праву он оказался новоселом, когда весь его род — сибирские старожилы? Немало пережил Ванька Соболь неприятностей, тревог, горьких минут и уже подумывал, что придется искать для работы другое место. Его выручил агроном Зима: он помог ему попасть во вновь создаваемую бригаду Багрянова. Ванька Соболь был назначен старшим трактористом и, чего совсем не ожидал, получил сполна все деньги, какие полагались новоселам. Теперь большая пачка банкнот, аккуратно завернутая в газету, лежала во внутреннем, застегнутом на булавки кармане его пиджака и вызывала у него самые неожиданные радостные мысли.