Большинство этих девочек — внебрачные дочери мидинеток и прачек, которые работают в Минне-Сабе, и торговцев с Приречного рынка. Крохи яростно отстаивают свою независимость, носят короткие жесткие блузки, из-под которых даже в самую скверную погоду сверкает полоска голой кожи. Если договоритесь, одна из них спрячет мел в свои белые панталончики, слизнет сопли с верхней губы и отведет вас в Орвэ. Вам придется по-настоящему попотеть, чтобы не отстать от нее на крутых извилистых улочках.

— Большинство экскурсантов отказываются от своих намерений, едва завидев тень обсерватории, накрывающей соседние здания, и возвращаются, чтобы пропустить кружку горячего женевера[15] в «Плоской Луне». А тот, кто продолжит путь под черными бархатными знаменами Новых — в те дни их тяжелые полотнища свисали из всех окон вторых этажей… Вскоре он окажется на берегу канала, у Всеобщей Заводи.

Смотреть там особенно не на что. В это время года дома чаще всего заколочены. Несколько увядших побегов конского щавеля и догнивающие остатки пристани выстроились у края воды, где дорожка обрывается. Нигде ни души. Ветер с Пустыря выжимает из глаз слезы. И тогда вы отворачиваетесь и обнаруживаете, что девочка все еще стоит рядом с вами, безвольно опустив руки. Она не смотрит ни на вас, ни на Пустырь — скорее всего она разглядывает носки своих сапожек. Если вы предложите ей деньги, она схватит их и с визгом и смехом убежит прочь, вниз по холму. Позже вы увидите ее где-нибудь в другом конце Квартала: стоя на коленях и держа в зубах размокший мел, она будет благоговейно разглядывать свою добычу.

Вера Гиллера, бессмертная балерина Врико, в свое время обычная девочка из провинции, тоже побывала у Всеобщей Заводи. Она сделала это в первый же день, как приехала в город из Квасного Моста — сама еще ребенок, такой же хрупкий, жестокий и наивный, как любая из девочек, играющих на внутреннем дворе возле площади Утраченного времени. Но, в отличие от них, она решила добиться успеха, Возможно, она делала ставку на свои мускулы, словно созданные для классического танца… но уже тогда у нее были чудовищный самоконтроль и блестящее чувство техники. Зимний день подходил к концу когда она пришла к Всеобщей Заводи. Она стояла в стороне от своей маленькой проводницы и смотрела на канал. Через минуту ее глаза сузились, словно она увидела что-то вдалеке.

— Погоди, — проговорила она. — Можешь немножко подождать?.. Все, исчезло.

Солнце заливало лед багровым сиянием.

Задолго до того, как город узнал ее лирические port de bras,[16] она уже знала город. Задолго, очень задолго до того, как ей удалось перебраться на другую сторону канала, она видела Всеобщий Пустырь… и они с Пустырем признали друг друга.

Все мы читали о том, как танцевала Вера Гиллера. Хореография мадам Чевинье, костюмы Одсли Кинг, декорации, созданные Полинусом Раком по эскизам, которые приписывают Энсу Лаурину Эшлиму… Впервые она блеснула в роли Счастливицы Парминты, в балете «Конек-Горбунок» на сцене театре «Проспект». Мы читали, помимо прочего, как за ней ухаживали такие знаменитые люди, как Полинус Рак и Инго Лимпэни, хотя она так и не вышла замуж. Как она в течение сорока лет оставалась прима-балериной, несмотря на неизлечимые фуги,[17] которые заставили ее регулярно, в тайне от всех, прятаться в сумасшедшем доме в Вергасе.

Меньше известно о ее юности. В своей автобиографии «Вечное имаго» она не слишком распространяется по поводу своей болезни, не пишет о том, как это началось. И мало кто из современников знает о чувстве, перед которым она оказалась бессильна — о ее безумном влечении к Эгону Рису, вожаку «Общества исследователей Бытия "Синий анемон"».

Рис был сыном торговки фруктами и овощами с Приречного рынка — одной из тех крупных женщин с сомнительной репутацией, чей голос годами гремит над рыночным кварталом — а когда смолкает, становится тихо и пусто. Рис бегал с рынка на рынок до самой ее смерти — живое приложение своей матери, существо, не привыкшее испытывать обычные человеческие чувства, ничем не интересующееся, кроме собственной жизни… но честное и добросовестное.

Ростом он был ниже Веры.

Поначалу он торговал засахаренными анемонами возле площадок, где сражались бойцы, потом стал учеником Осджерби Практала. У него Рис научился ходить чуть подволакивая ноги — трудно было догадаться, насколько парень энергичен и как прекрасно держит равновесие. Эта походка осталась у него на всю жизнь.

С возрастом его руки и ноги стали толще, но сил, кажется, только прибавлялось. Говорят, в семьдесят лет ему было трудно остановиться, если кто-то окликал его, желая поговорить. Впрочем, руки у него всегда были слишком крупными. Он имел привычку разглядывать их — пристально, со снисходительным недоумением, словно ему крайне интересно, что они вытворят через несколько минут.

Когда Вера приехала в город, его скорбное, но не лишенное приятности лицо уже хорошо знали на рингах. Под эгидой «Синего анемона» он убил сорок человек. В результате другие «братства» нередко заключали перемирие только ради того, чтобы отправить его на тот свет. Особый интерес к нему проявлял «Пиретрум Аншлюс»… впрочем, как и группировка «Четвертое октября» или «Рыбьи головы» из Остенли. Время от времени у него возникали трения даже с «анемонами». Рис воспринимал это спокойно. Казалось, он просто развлекается подобно другим печально известным наемным убийцам. Однако под маской равнодушия скрывалось не беспокойство, а безразличие, которого он стыдился. Порой оно даже пугало его. Он позволял себе появляться в Квартале без сопровождающих и открыто разгуливал по Высокому Городу, где Вера и увидела его из окна своей мансарды.

К тому времени «Конек Горбунок» уже вошел в историю. Вера блистала в «Мариане Натесби», с яростной сосредоточенностью осваивала как изматывающие классические па, так и формализм «Имбирного Паренька» Лимпэни. Она танцевала с де Кьюва, когда его слава уже начала меркнуть, и была его любовницей. Раз в год кто-нибудь рисовал ее портрет, а потом продавал сделанные с него олеографии — например, Вера в костюме из «Дельфины» или «Пряничного человечка» смотрит с парапета, или загадочно улыбается из-под полей шляпы, как безымянная девочка из балета «Воскресный пожар в Низах». Она выросла. Хотя она стала высокой, на сцене ее тело казалось чем-то компактным, чем-то безупречным и точным, как удар милосердного убийцы. Но без грима она выглядела так, словно находилась на последней стадии истощения — особенно в те минуты, когда в пятнистом от пота платье для репетиций она полулежала в низком кресле, неловко вытянув ноги. Она забыла, как сидеть. Она превратилась в воплощение так называемой «профессиональной деформации» души и тела. Ее огромные глаза следили за вами лишь до тех пор, пока ей казалось, что вы смотрите в другую сторону, а потом взгляд становился пустым и усталым.

Она никогда не забывала о своем предназначении, но ее постоянно терзало беспокойство.

Утром, перед репетицией, ее можно было встретить на рынке, в кафе для рабочих. Она куталась в дорогой шерстяной плащ и выглядела очень хрупкой. Она слушала унылые крики торговцев, разносящиеся в предрассветном тумане, далекие и настойчивые, как возгласы впередсмотрящего на носу баржи:

— Два фатома и больше!

Она наблюдала за девочками, играющими в «слепого Майка» на внутреннем дворе возле площади Утраченного времени; но едва те узнавали ее, быстро удалялась.

— Один фатом!

Впервые она увидела Эгона Риса, когда переходила улицу ни о чем не думая, а он стоял нос к носу то ли с двумя, то ли с тремя молодцами из «Колледжа желтых листков». Опасный момент: в руках противников уже появились клинки. Потусторонний свет огней Минне-Сабы окрасил булыжную мостовую под цвет ртути. Рис прижался спиной к железной ограде, Струйка крови из царапины под глазом вертикальной линией пересекала его скулу.