Спасение пришло.
Когда корпус лодки раскололся, как пустая тыква, он не почувствовал ничего.
Вместо этого, когда кристаллические осколки вошли в его мозг, он увидел два забавных сна о Низком Городе — они последовали друг за другом с такой быстротой, что почти слились.
…По фрескам на потолке бистро «Калифорниум», ползают длинные тени, а за столиками сидит клика лорда Мункаррота и ждет, когда вернется Хорнрак, чтобы раскинуть кости на четверых. Шаги на пороге… Женщины опускают глаза, улыбаются… подавляют зевок, прикрывая затянутыми в сизые перчатки пальцами свои сизые, как у чахоточных, губы…
Вирикониум, со всей его самовлюбленностью стареющей кокотки, двусмысленными намеками и сомнительными приглашениями, снова приветствовал его. Он ненавидел этот город — и все же теперь это было его прошлое, все, о чем ему полагалось сожалеть…
Второй сон был о рю Сепиль.
Лето в разгаре, светает. Цветут каштаны, их белые восковые свечки роняют первые капли на пустынные тротуары. Яркие косые лучи заливают улицу; обычно она кажется бестолково длинной, но сейчас словно выяснилось, совершенно неожиданно, что именно эта улица ведет в сердце Города — иного, более юного и бесхитростного. Солнце бьет в глаза, освещая фасады зданий, в одном из которых он когда-то жил, нагревая гнилой кирпич и передавая ему весьма приятный розоватый цвет. Мальчик возится в распахнутом окне второго этажа с ярко-красными геранями в грубых терракотовых горшках, выставленными снаружи на подоконнике. Он смотрит вниз на Хорнрака и улыбается…
Прежде чем Хорнрак успел что-то проговорить, мальчик опустил оконную створку и отвернулся. Стекло, разделившее их, отразило утренний солнечный свет бесшумным взрывом, и Хорнрак, ослепленный, обманутый той улыбкой, внезапно увидел, как раскаляются все эти старые улицы — и начинают плавиться!
Рю Сепиль, Чилдрен-авеню; Курт Марджери Фрай — все тает! Тают обшарпанные пристройки на площади Утраченного Времени! Все разом оседает, проваливается само в себя, рушится… И вот в обозримом пространстве не остается ничего, кроме невыносимо белого неба и каштановых листьев, похожих на отпечатки пятерни без ладони…
А потом — только бездонная непрозрачность.
Хорнрак узнал биение собственной крови в молочной жидкости, наполняющей глазные яблоки. Он видел, как растекается старый, покрытый коркой копоти кирпич, как лопается стекло, как выплавляется из рам, и сами рамы иссыхают, и ошметки краски вспыхивают изумрудной зеленью и золотом, и горшки с геранью летят с подоконников в огонь, кометами падая в раскаленном воздухе. Он видел, как под напором света исчезают каштаны — и не остается ничего, даже белого пепла! Все мелькнуло, как солнечный блик в банке с водой, и осталось только пространство, в котором все это когда-то существовало — сияющее, вязкое, свободное. У Хорнрака возникло странное ощущение: будто он чувствует, как невыносимо краток век материи, как она отчаянно пытается что-то сказать ему, коснуться его, прежде чем погибнуть… Невыносимая краткость "и одновременно — невыносимая длительность бытия…
Он подумал: что-то стоит за всеми реальностями вселенной и замещает их здесь, что-то не столь осязаемое, но более постоянное. И тогда мир покинул его навсегда.
Как это трудно — передать одновременность…
Пока Хорнрак грезил — как и Гробец по прозвищу Железный Карлик, старый друг королей и принцев, умирающий в тысяче миль от него на сто пятидесятом году жизни…
Пока Целлар и королева стояли в холодном тронном зале, глядя на север и перешептываясь сухими голосами, вспоминая старые времена…
Пока Фей Гласе и Эльстат Фальтор стояли вдалеке на пустоши и смотрели на Город, Бенедикт Посеманли раскинул руки, словно хотел принять падающую лодку в свои объятия. Он издал мрачный, глухой возглас, похожий на крик совы, и ветер унес этот звук в пустоши. «С возвращением!» — хотел крикнуть он, хотя неясно, к кому были обращены эти слова — возможно, к самому себе. В любом случае, выяснять было поздно. «Тяжелая Звезда» похоронила себя во вздутом куполе его груди, разворотила ее… и с глухим треском разломилась пополам.
Он вздрогнул, как раненый кит, мягко, почти по-женски вздохнул — от горя или от удовольствия?., и белое сияние вдруг хлынуло из всех его пор. В считанные минуты оно затопило яму, потом Город… и он преобразился на глазах. Казалось, его странные галереи и бумажные купола запылали изнутри.
Дрожа и понемногу слабея, это сияние растекалось по всей Земле. К тому времени, когда его волны пересекли горькие побережья Фенлена, оно было уже просто бледным маревом. Но оно проникало в самое сердце камней — и смывало все следы иной реальности. Оно захлестнуло руины Железного ущелья, где вот уже месяц среди белесых останков несчастного флота Эльма Баффина копошились огромные жуки-бронзовки. Перетекая через зубчатые стены остывшего Дуириниша, оно будило стражей, разгоняя их сны — долгоножек, что бродят по далеким фантастическим побережьям, деревьев, превращающихся в людей, и людей, превращающихся в геометрические фигуры. Оно неслось меж полуразрушенных контрфорсов Эгдонских скал. И когда волна прошла, чахлые дубравы на склонах снова опустели.
Почти невидимая, волна катилась по высоким перевалам Монарских гор, отмывая их до мерцающего льдистого блеска… и наконец перелилась через стены Пастельного Города, чтобы очистить его улицы от всех иллюзий… кроме чисто человеческих. Эти не исчезнут, наверно, никогда.
На далекой странной равнине Фей Гласе и Эльстат Фальтор ощутили его биение в своих венах… и отделились от прошлого.
— Эрнак сан Тенн! — ликуя, прокричал Фальтор. — Мы встречаемся в Саду Женщин! В полночь!
— Нет, — прошептала Фей Гласе — возможно, немного опечаленная этой потерей, — так много крыльев…
И повторила, видя, как это жестоко:
— Так много крыльев.
Они еще немного задержались там, среди полуразрушенных пирамидок и водораздельных хребтов, похожие на пару серых призраков, и Послеполуденные культуры постепенно возвращали их себе. Теперь мы можем оставить их навсегда.
Бенедикт Посеманли тихо корчился, словно пытался вытолкнуть из себя что-то еще. Все было сделано, оставалось лишь одно: умереть.
Великий авиатор застонал, напрягся… И личинки вдруг брызнули из его пор, словно их вытолкнуло взрывом, и посыпались в яму, иссыхая, как мертвые пиявки.
Он торжествующе закричал. Еще несколько минут свет бил из него — весь свет, который он поглотил в течение своего долгого заключения на Луне, вся его боль. Он тонул в блаженстве, распадаясь в его собственном сиянии. Слишком долго этот человек был вместилищем двух реальностей и их соединением. Теперь он отпускал их и, отпуская, покидал Землю.
Равнина темнеет. Мы видим ее словно издалека. Старый авиатор мертв. Небо медленно теряет цвет, поднимается холодный ветер; близится полночь. Таинственный Город мерцает на краю равнины, как тлеющие угли, тускнеет, становясь из белых пурпурными, потом красноватыми… И не остается ничего. На мгновение стая зависает над своей первой и последней цитаделью, образуя причудливую сеть в обсидиановом воздухе — последняя попытка найти общий язык с человеческим миром, пылающий символ на фоне темноты, бессмысленный, и все же полный значимости. С неба льется их трескучий гимн, ликующее песнопение пустошей вселенной. Энергия, до сих пор определявшая и направлявшая их существование, растрачена. Их положение в вещественном мире ненадежно, и жизнь уходит из них. Те, что выживут, станут обычными насекомыми. Им суждено вечно скитаться по равнинам, и они никогда не смогут развернуть крылья — потерянные, как все расы, что когда-либо приходили на Землю и чьи потомки теперь населяют Сердце Пустоши. Встречаясь, они будут долго глядеть друг на друга, словно пытаясь что-то вспомнить — или, уныло совокупляясь под черным дождем, внезапно застынут, похожие на замысловатые серебряные брошки, разбросанные по пустыне гетерами некоей исчезнувшей цивилизации…