5

Однако, несмотря на то, что журнал Жуковского был необыкновенно читаем, начальство — особенно университетское — было недовольно: слишком много в нем было, на их взгляд, «свободных» мнений. Да и отдел политики начальству не нравился, несмотря на то что и сам Жуковский свел его почти до сухой хроники. Пошли доносы в Петербург, возникли цензурные препятствия… Начались толки о том, что в редакторы снова хотят взять Каченовского, при котором «Вестник» хотя и сделался довольно бесцветен, но — для удовольствия начальства — был тих и благоприличен. С другой стороны владелец журнала не хотел терять доходов и не соглашался на отставку Жуковского. Все это вылилось в компромиссное решение: в мае 1809 года Каченовский стал вторым редактором, а с августа того же года был закрыт отдел политики.

…1 апреля 1809 года Маше Протасовой исполнилось шестнадцать лет. Жуковский, живя в Москве, посылал ей книги, альбомы для записей и рисования; однажды послал коробку английских акварельных красок, и Екатерина Афанасьевна ответила ему: «Нельзя изъяснить, как Маша утешилась твоим письмом и ларчиком с красками. Она даже вышла из своего характера и при гостях прыгала и визжала от радости». Ко дню рождения Маши в 1808 году Жуковский напечатал в «Вестнике Европы» свою сказку «Три сестры (видение Минваны)», где он дал Маше романтическое имя Минваны. В апреле 1809 года Жуковский напечатал в журнале «Песню», перевод известной тогда французской песни д'Эглантина[84] — правда, без посвящения Маше, но с датой: «Апреля 1».

Иногда Жуковский поручал Маше и Саше перевести что-нибудь для журнала. Сестры Юшковы тоже делали кое-какие переводы для «Вестника Европы». Вот пишет Жуковскому Анюта Юшкова: «Очень рада, что работа моя вам понравилась. Каких ей еще почестей надобно, когда она в руках ваших… Во вторник пошлю к вам еще главу своего перевода».

Авдотья — Дуняша — теперь жила в Долбине, в нескольких верстах от Мишенского, в имении своего мужа — Василия Киреевского, но и там она не теряла связи с родными, приезжала в Белев, виделась с Протасовыми, переписывалась с Жуковским. Она тоже делала прозаические переводы для «Вестника». Жуковский всех заставил трудиться.

«Вестник всех нас восхищает; прекрасно! прекрасно!» — писала Жуковскому Екатерина Афанасьевна Протасова.

Как только Каченовский сделался вторым редактором журнала, Жуковский стал подумывать об отъезда в Мишенское. Хотя бы на лето. Не в Белев, так как белёвский дом был уже продан. И вот в мае 1809 года Жуковский перенес свой редакторский кабинет во флигель имения Буниных, в ту достопамятную комнату, где еще немец-портной — любитель кузнечиков — ставил его коленями на горох.

По поводу своих редакторских дел он пишет в сентябре этого года Александру Тургеневу: «Я уже отпел панихиду политике и нимало не опечален ее кончиною. Правда, она отымет у моего журнала несколько подписчиков, но так тому и быть. Это ничуть не умалило моего рвения; напротив, чувствую желание сделать журнал мой из дурного или много-много посредственного хорошим».

В это же время Жуковский заканчивал подбор стихотворений для антологии русской поэзии: «Вот расположение моего собрания: оно должно состоять из пяти, если не из шести полновесных томов… Я уже уговорился о печатании».[85]

Вольно или невольно — Жуковский подводил итоги, перебирая все, что было написано по-русски в стихах. Он не оставил без внимания ни одной стихотворной книги, выпущенной со времен Кантемира и Ломоносова, ни одного журнала. Перечитал огромное количество стихотворений. Сколько забытых имен вызвал он из небытия! Это была первая в России поэтическая антология, где, по словам Жуковского, были собраны все лучшие русские стихотворения. Жуковский предвидел дальнейшее распространение изданий такого типа и в предисловии к антологии писал, что такие «библиотеки стихотворцев» нужно снабжать критическими вступлениями, в которых необходимо определить «отличительный характер русского стихотворства, изобразить исторически и начало его и ход, и постепенное образование». Он считал, что такая задача «требует сил Геркулесовых» — то есть огромного критического таланта.[86]

«Планов и предметов в голове пропасть, и пишется как-то скорее и удачнее прежнего», — говорит Жуковский в письме к Александру Тургеневу. Каждое утро он отправляется из Мишенского в Белев к Протасовым, обдумывая по дороге предстоящие уроки. Три версты туда, вечером три версты обратно. Иногда, на неделю-другую, Екатерина Афанасьевна переселялась к матери в Мишенское. Все это лето Жуковский собирался с духом, хотел открыться Екатерине Афанасьевне в том, что он любит Машу, просить ее руки, и не решался. Боялся бесповоротного отказа. Характер у Екатерины Афанасьевны, которая в молодости слыла первой красавицей здешних мест, был решительный, мужской. Был случай во время пожара в Белёве, когда огонь подбирался к бочкам с порохом, хранившимся в одном из церковных подвалов, и никто не решался вынести их, чтобы предотвратить взрыв. Екатерина Афанасьевна вытребовала в тюрьме сорок арестантов, сама повела их почти в огонь, они сбили замки, выломали двери, выкатили бочки с порохом и спустили их в Оку. Едва они сделали это — пламя охватило церковь. Ни один арестант не сбежал. Сам губернатор приехал из Тулы благодарить Екатерину Афанасьевну. Ее стали побаиваться в Белёве.

Жуковский мог бы уговорить Машу бежать с ним и обвенчаться тайно, и она, вероятно, пошла бы на это, так как она любила его, но он не хотел счастья «ворованного», не желал, чтобы Маша страдала оттого, что причинила горе матери. И все-таки слабая надежда на то, что Екатерина Афанасьевна когда-нибудь согласится на их брак, не покидала Жуковского.

Глава седьмая

1

Жуковский в Москве постоянно получал приглашения на балы и маскарады, но посещал их редко. Москва — ее аристократическая часть, «столица российского дворянства» по выражению Карамзина, — летом отдыхала по имениям, а зимой развлекалась. Эта Москва больше всего боялась скуки: любила новости, танцы, карты, шумные застолья, была полна слухов и сплетен. Человека в обществе встречали «по одежке», да и провожали по ней же. На писателей «свет» смотрел с плохо скрываемым пренебрежением, спесиво полагая, что «должность» их — развлекать. Кое-кто из литераторов — например, Петр Шаликов или Василий Пушкин имел слабость к светским гостиным, жаждал их внимания, тщился «не ударить в грязь лицом» перед ними, но Карамзин, Жуковский, Батюшков, приехавший в декабре 1809 года из своей вологодской деревни, предпочитали балам и маскарадам скромные литературные беседы у Федора Иванова[87] и веселые дружеские застолья у Вяземского. Не пропускали они и чтений о словесности, с которыми в эту зиму дважды в неделю публично выступал в доме Бориса Голицына Мерзляков; эти лекции стали большим событием в литературной жизни Москвы.

Зимой — в начале 1810 года — Жуковский познакомился с Батюшковым, стихи которого он уже заметил и оценил по достоинству. Батюшков, несмотря на свою молодость — ему было в это время двадцать три года, — успел проделать два военных похода: в 1807-м в Пруссию во время войны с Наполеоном и в 1808–1809 годах в Финляндию и на Аландские острова во время войны со Швецией.

Встретив Батюшкова у Карамзина, Жуковский был несколько удивлен: перед ним оказался не суровый воин со шрамами и далеко не богатырь, — Батюшков был маленького роста, худ, сутул, мундир не придавал ему никакой воинственности, а огромная треугольная шляпа, которую он вертел в руках от смущения, делала его даже чуть-чуть смешным. Голос его был тих и приятен, белокурые волосы вились на висках. Они незаметно разглядывали друг друга. В голубых глазах Батюшкова иногда проскальзывала лукавая усмешка: Жуковский показался ему увальнем, несмотря на свою стройность и даже красоту, так как он двигался неловко, сутулился и на нем был слишком широкий сюртук — вероятно, произведение его слуги Максима, который обшивал и Жуковского и его друзей. А Жуковский нашел, что Батюшков лицом похож на птицу, точнее, на попиньку-попугайчика… «Попинька-Марс!» — добродушно подумал он. Тем не менее они сразу и навсегда стали друзьями.