Мерзляков писал из Москвы: «Нынешний год загуляем к тебе с Воейковым, к которому сегодня едем в Рязань месяца на полтора. Дожидайся, брат. Нам не надобно твоего дома, если он не отстроен: мы проживем в палатке. Стихи твои будут нагревать сердца наши, а твоя ласковая, простая дружба украсит самые прекрасные виды, представляющиеся с крутого берега Оки, где строится твоя храмина… Приедем с Воейковым в Белев и поговорим обстоятельно».

Дом еще не был достроен, а Жуковского уже стали одолевать противоречивые мысли. С одной стороны, ему хотелось спокойного уединения, с другой — новых впечатлений, которые давали бы пищу для размышлений и работ в этом уединении. Он стал даже подумывать о длительном путешествии за границу. Хотелось побывать в Петербурге: «видеть один из лучших театров, слышать прекрасных певиц и певцов, посещать кабинеты картин, статуй».

«Надобно решиться сделать план своей жизни, — думал он. — План верный и постоянный».

Осенью поехал в Москву. Побывал в Остафьеве. Карамзин работал над первым томом русской истории: он похудел, заметно постарел, стал сосредоточенным, немногословным. От него отошли почти все знакомые, так как им сделалось скучно — Карамзин говорил только о русской истории и разучился вести приятные, но пустые светские разговоры… Приезжали друзья неизменные: Дмитриев, Василий Пушкин, Жуковский…

Кабинет Карамзина был во втором этаже: большое окно в парк, низкие книжные шкафы красного дерева, стол из некрашеных сосновых досок, второй стол в виде пюпитра — для чтения летописей и грамот; несколько жестких стульев. Карамзин вставал в 8 часов утра и до девяти в любую погоду гулял пешком или верхом, в девять завтракал вместе с семьей и потом работал в кабинете до четырех часов, не делая перерывов. Иногда работал и вечером. Ездил в подмосковные монастыри за старинными книгами, грамотами, в Москву… Все дивились: это был другой, новый Карамзин!

«Ах, как жаль, — думал Жуковский, — что Андрей Тургенев не дожил до этого! Теперь бы он не сказал, что Карамзин пишет только изящные мелочи. Ведь это он, именно он, взялся за постройку грандиозного здания! Один!»

6

В первых числах января 1805 года Жуковский опять приехал в Москву — нужно было побывать у Бекетова, готовившего к печати второй, третий и четвертый тома «Дон Кишота». Остановился у Прокоповича-Антонского, в его флигеле во дворе Университетского пансиона. Инспектор гордился своим бывшим учеником, верил в его литературное будущее и советовал ему отправиться в путешествие за границу, обещая дать на дорогу — в долг — три тысячи рублей. Жуковский посещал иногда — как гость — класс русской словесности, который теперь вел Николай Кошанский,[58] и пансионеры, узнавая его, говорили: «Это сочинитель Жуковский, переводчик Греевой элегии».

13 января Жуковский был уже в Мишенском, так как одна из его многочисленных племянниц — Авдотья Петровна Юшкова — выходила замуж. Ее будущего мужа — Василия Ивановича Киреевского — Жуковский хорошо знал: это был несколько чудаковатый, но добрый человек, сосед по Мишенскому — его поместье Долбино находилось в нескольких верстах от Белёва.

16 января Жуковский снова в Москве. На этот раз он застал здесь Александра Тургенева, возвратившегося домой из Геттингена: они договорились весной съездить вместе в Петербург, где Тургеневу нужно было уладить свои служебные дела. Мерзляков был вызван в Петербург — его прочили в учителя к великим князьям, но это из-за чего-то сорвалось, и он вернулся в Москву.

Они втроем — Тургенев, Мерзляков и Жуковский — часто бывали у Дмитриева, который уговаривал их всех никуда не ездить, осесть в Москве и начать издание нового литературного журнала. Мерзляков между тем снова начал читать лекции в университете; Жуковский несколько раз ходил слушать: это были лекции по теории поэзии — о высоком и прекрасном, о гении, о выборе в подражании и т. д. Слушать его было большое удовольствие. Жуковский уговаривал его ехать с ним за границу. Эти разговоры были настолько серьезны, что Мерзляков начал хлопоты об отпуске для учения в Европе, а Иван Петрович Тургенев решился отпустить с ними своего третьего сына — Николая,[59] который оканчивал Благородный пансион. Жуковский писал в Петербург Блудову, приглашал и его ехать за границу: год учиться в Париже, год — в Геттингене, затем год или полтора путешествовать по Европе. Потом вернуться и начать издание своего журнала. Отъезд он намечал приблизительно на май. А в марте он вместе с Тургеневым поехал в Петербург, как писал Тургенев одному из своих приятелей: «Он прогуляться только едет, а я, бедный, на досаду и на поклоны».

В Петербурге Тургенев вынужден был ездить с визитами к должностным лицам, а Жуковский — вольная птица — сразу направился в дворцовую канцелярию, испросил разрешения и был допущен в Л а мотов павильон, то есть в Эрмитаж. Затем он побывал в Академии художеств, где, к своему удивлению, встретил на выставке картин не только «чистую» публику, но и купцов, и даже крестьян, что порадовало его. Посетил он и богатейшую галерею графа Строганова, в его дворце на Невском проспекте. С ним всюду ходил Дмитрий Блудов. Проголодавшись, они забегали в кондитерскую Лареды на Невском: у Блудова, который свои скудные средства тратил на ежедневное посещение театра, тут был кредит, но Лареда не подавал ничего, кроме мороженого и бисквитов. У Лареды они беседовали, читали «Петербургские ведомости», иностранные газеты. Возвращались домой голодные. Слуга Блудова — Гаврила — по вечерам делился с ними тем, что варил для себя: щами и кашей, и с доброй улыбкой смотрел, как они, по его выражению, «убирают». Когда они шли в театр, Жуковский облачался в запасной фрак Блудова, так как свой у него поизносился.

В Петербурге повеяло на Жуковского Европой.

На стрелке Васильевского острова шли работы — ее досыпали, одевали берега в гранит, делали причалы, съезды к воде.

Тут заготавливали материалы для гигантского здания Биржи, которую начал строить Тома де Томон. Остров окружен был плывущими и стоящими на якоре кораблями.

Жуковский любил смотреть на широкое пространство вод перед Зимним дворцом, на сады и сельские домики островов за Петропавловской крепостью. Петербург укреплял в нем желание путешествовать.

Почти каждый вечер он ходил с Блудовым и Тургеневым в театр. Сильное впечатление получил он от трагедии Владислава Озерова «Эдип в Афинах», поставленной с декорациями Пьетро Гонзаги и костюмами по рисункам Алексея Оленина. Антигона — Семенова, Шушерин в роли Эдипа были великолепны. После спектакля Блудов повел Жуковского за кулисы и там разыскал Озерова — скромного и печального человека с как бы удивленно поднятыми тонкими бровями. Так Жуковский познакомился с талантливым русским драматургом.

В Москву Жуковский повез выправленный автором список трагедии «Эдип в Афинах», который он передал управляющему московскими театрами князю Волконскому. Трагедия была поставлена в Петровском театре осенью того же года.

В апреле Жуковский приехал в Мишенское.

С холма, на котором находилась усадьба, снег сошел быстро. В парке стало сухо. На холодном весеннем ветру качались высокие ели, в ветвях толстых вязов и лип чернели гнезда, — грачи с шумом толклись над деревьями, словно ссорились.