…Он сделал чертеж, и два плотника из села соорудили нехитрое здание: подсыпали повыше холм, хорошенько утрамбовали землю, ошкурили несколько нетолстых сосновых бревен, изготовили свежей осиновой дранки на крышу. Чудесно пахла светлая эта беседка, и как весело было в ней, когда пришли сюда на «новоселье» все шесть девиц Юшковых и Вельяминовых и с ними мадемуазель Жоли! Они нарвали тьму цветов на широких валах городища и увили ими всю беседку, и на столик, где Жуковский собирался писать, тоже насыпали цветов. Жуковский был счастлив. Оказалось, что отсюда, как и с балкона усадебного дома, виден Белев. Внизу, прямо под беседкой, пролегала проселочная дорога. Мужик, ведший в поводу гнедую лошадь, остановился и долго, задрав бороду, с детским любопытством разглядывал беседку, хоровод барышень и смуглого «турчонка» в белой рубахе.

Почти каждое утро — исключая дождливые дни — шел сюда Жуковский с книгами и тетрадями. Весь август он отдал элегии Грея. Он был в непреходящем состоянии вдохновения. Каждый вечер он возвращался сюда в предзакатное — свое любимое — время. Перевод? Ну да, перевод английских стихов и русской натуры в стихи; вот начало элегии «Сельское кладбище», как оно стало складываться у Жуковского:

Это — долина реки Выры, впадающей у Белёва в Оку. Герой элегии — певец, то есть поэт — идет на кладбище, где «праотцы села, в гробах уединенных навеки затворясь, сном непробудным спят», он думает обо всех этих крестьянах, которые из века в век трудились на земле:

Мысль Томаса Грея о том, что люди равны и свободны от природы, оказалась близкой Жуковскому. Как бы ни сложилась жизнь каждого, смерть снова уравнивает всех. Меланхолический певец, проливающий слезы над памятниками былого, тоже смертен:

…Солнце еще не вышло, в листве, сырой от росы, поют птицы, Жуковский быстро проходит через парк, и вот — первый луч золотит столбики белой беседки на вершине «холма», куда пришел он «зарю предупредить»… Он чувствовал, что завеса поэзии приоткрылась перед ним.

В декабре 1802 года Карамзин напечатал в своем журнале это новое произведение Жуковского, которое заняло в номере семь страниц. Андрею Тургеневу, другу своему, а во многом и учителю, посвятил Жуковский свой труд. Заголовок его был таков: «Сельское кладбище, Греева элегия, переведенная с английского (Переводчик посвящает А. И. Т-у)».[54]

В конце января 1803 года в Мишенском Жуковский встретил свою двадцатую зиму и написал стихи «К моей лире и к друзьям моим», где говорил:

И звал их — друзей — в свою «хижину». Но друзьям было некогда; Мерзляков готовился в университетские профессора и ночи проводил над книгами; Александр Тургенев учился в Геттингене; Андрей вернулся из Вены в Петербург и тянул служебную лямку: «Вчера писал до того, что спина и глаза заболели, — жаловался он Жуковскому. — Здесь, брат, не то что в Москве: когда велят, то надобно делать».

Жуковский предложил Андрею перевести вместе с ним для Бекетова «Дух истории, или Письма отца к сыну о политике и морали» Антона Феррана, с французского, — это четырехтомное сочинение, изданное в Париже в 1802 году, прислал Жуковскому Дмитрий Блудов. Андрей согласился, просил брата Александра достать Феррана в Германии, тот не сумел этого сделать, но «Дух истории» нашелся в Петербурге у князя Козловского.[55] Жуковский и Тургенев стали готовиться к совместной работе.

…Князь Шаликов выпустил сентиментальное «Путешествие в Малороссию», где он описывал, однако, не столько Малороссию, сколько свои чувства. Карамзин попросил Жуковского написать отзыв на эту книгу. Жуковский написал, а Карамзин в марте напечатал его в «Вестнике Европы». Жуковский, сочувствуя меланхолическим излияниям путешественника, все же не смог удержаться от иронии: рассуждая о чувствительности вообще, он время от времени спохватывается: «Но я, кажется, хотел говорить о путешествии господина Шаликова!»; «Но я опять забыл свой предмет». Приведя в пример хорошего слога главу «Летний вечер в Малороссии», Жуковский так заключает рецензию: «Иной, прочитав эту статью, скажет самому себе: поеду в Малороссию… Но я скажу ему на ухо: не езди в Малороссию для одних летних прекрасных вечеров; они и здесь в Москве прекрасны. Выйдешь на пространное Девичье поле; там, где возвышаются гордые стены Девичьего монастыря, сядешь на высоком берегу светлого пруда, в котором, как в чистом зеркале, изображаются и зубчатые монастырские стены с их башнями, и златые главы церквей, озаренные заходящим солнцем, и ясное небо, на котором носятся блестящие облака; сядешь, и с тихим, спокойным чувством будешь смотреть, как солнце, приближаясь к горизонту, начнет бледнеть… бросит последний, умирающий взор на тихую реку, на отдаленный лес, на монастырские стены, на золотые главы церквей, и потухнет. А ты, мой любезный читатель, между тем будешь сидеть задумавшись… пленишься вечером и… забудешь о Малороссии!»

Этот элегический пейзаж — как бы укор Шаликову, в книге которого не было ничего подобного.

Андрей Тургенев писал Жуковскому с возмущением: «Ну уж, брат, путешествие Шаликова! я выходил из терпения. Козловский неистощимо нас забавил описанием самого путешественника и всех писателей чувствительной Москвы». Андрей прислал и свое новое стихотворение, которое снова привело в восторг и ужаснуло Жуковского — правдой, силой чувства, мрачностью: