Потом воспоминания повели меня на Эйзенштрассе, туда, где мне посчастливилось стать свидетелем удивительного подвига солдата Трифона Лукьяновича, вынесшего из зоны обстрела немецкую девочку. Много довелось узнать за эту войну, но такого я еще не видел, И вот мы стоим посреди этой самой Эйзенштрассе, тихой, полуразрушенной, будто бы обугленной улицы. Пустые дома, смотрящие на мир провалами разбитых окон. И странно видеть, как на этой улице, где на моих глазах свистели пули, грохотали взрывы фаустпатронов, движутся, и даже неторопливо движутся, пешеходы. Женщина в брюках, с авоськой, какой-то чистенький старичок, шаркающий по асфальту большими туфлями. Дети, ничего не опасаясь, играют на газоне, с которого Лукьянович выносил девочку. И зеленеет трава, и обезглавленная липа, уткнувшаяся в мутноватое небо своим расщепленным стволом, дала уже боковые побеги.

А потом, отыскав корреспондента "Комсомольской правды" Александра Андреева, красивого жизнерадостного блондина, мы под его опытным руководством посещаем места, которые возбуждают иные, диаметрально противоположные воспоминания. Развалины рейхсканцелярии, выкошенный бомбежкой Тиргартен, сгоревший рейхстаг.

Теперь все выглядит по-иному. В Берлине уже появились войска союзников. То, что мы видели недавно как последние прибежища кровопийц, заливших кровью всю Европу, теперь стало местами паломничества любопытствующих туристов. Группа шотландских офицеров, весьма живописных в своих клетчатых юбочках и огромных беретах, обнявшись, снимается на террасе гитлеровского кабинета. Огромный глобус белеет своими толстыми алюминиевыми боками. Оказывается, американцы ободрали этот глобус, который фюрер любил на досуге повертеть, мечтая о господстве над миром, "по крайней мере, на ближайшую тысячу лет", ободрали — на сувениры.

Рейхстаг, и в особенности его знаменитые колонны с тысячами подписей и надписей, стал второй декорацией, на фоне которой по очереди снимали друг друга в героических позах английские офицеры. Это выглядело несколько курьезно — они здорово запоздали сюда, в Берлин. Однако, к чести союзников, надо сказать, что к массе надписей и подписей советских солдат, тех, кто штурмовал эту последнюю цитадель нацизма, никто из союзников не прибавил свои.

Зато за рейхстагом бурлила шумная и пестрая толпа, в которой смешались мундиры всех четырех армий антигитлеровской коалиции. Здесь образовался, так сказать, международный базар, победить который оказываются бессильными все четыре союзнические комендатуры. Меркурий, бог коммерции, сильно потеснил здесь бога войны Марса. Можно сказать, загнал старика в бутылку. Базар этот именуется «рейхстаговка». Здесь можно купить или выменять все, начиная от зажигалки, часов, до казенного американского «виллиса» последней системы. Американские офицеры, и в немалых чинах, задумчиво ходят по «рейхстаговке», поднимая иногда рукав и обнажая руку, унизанную часами различных марок. Выбирай какие хочешь. Но особым спросом союзников, и главным образом американцев, пользовались здесь личные вещи, принадлежащие или будто бы принадлежащие Гитлеру. В разное время за очень большие цены здесь были приобретены настольная лампа со стола Гитлера, китель Гитлера, будто бы принадлежащая Гитлеру посуда. Даже белье, даже полотенца с вышитой монограммой "А. Г.". Мы-то, видевшие последнее прибежище фюрера в «фюрербункере», знаем, что все это фальшивки, изделия хитрых мошенников. Знаем… и даже через комендатуру давали союзникам совет прекратить этот малодостойный ажиотаж. Но как я уже сказал, в дни мира проворный и хитрый Меркурий бросил в этой точке Берлина бога Марса на обе лопатки.

Берлин — Москва

Наш новый знакомый Александр Андреев снимает комнату в квартире какого-то немецкого интеллигента, кажется, врача. С хозяевами у него преотличные отношения, и, когда те увидели нагрянувших к их жильцу гостей, сейчас же понаносили такое количество матрасов и пуховых одеял, что на полу можно стало уложить спать целое отделение.

Трогались в путь мы, как говорится, по утренней росе, Берлин в этот час показался зловеще пустым. Огромный, изувеченный, черный город с горами руин вдоль широких улиц, со взорванными, наскоро залатанными мостами, с другими выразительными следами жесточайших боев буквально на каждом перекрестке. Центр города разбит совершенно. И хотя все мы, вдоволь повоевав, навидались и руин, и пожарищ, хотя в памяти у меня еще жили развалины моего родного Калинина а огромная руина Сталинграда, превращенного в каменоломню, признаюсь честно, мне было тяжело смотреть на этот изувеченный город, который, судя по редким сохранившимся штрихам и деталям, был когда-то и величественным, и, может быть, красивым. И контрастом этому изувеченному, мертвому Берлину были девушки-регулировщицы, стоявшие на больших перекрестках и ловко орудующие своими флажками.

Когда-то я написал о трех таких регулировщицах, которых фронтовая молва нарекла Верой, Надеждой, Любовью и которых водители в шутку звали королевами фронтовых дорог. Я узнал потом, что этих девушек наградили. Здесь же, в Берлине, все девчата выглядели королевами. Как уж их там подбирали, не знаю, но все они были крепкие, краснощекие и действовали с таким достоинством, будто в руках у них были не флажки, а маршальские жезлы.

Мы выехали тремя машинами. «Мерседесом» Сергея Крушинского, эмочкой Сергея Борзенко, который до конца остался верен своей старенькой фронтовой машине и не захотел менять ее ни на какие трофейные экзоты, ну, и моим «бьюиком». Борзенко, отлично читавший карту, стал флагманом нашего маленького каравана, так и тянулись одна за другой эмочка, «мерседес» и «бьюик». Причем мы, разумеется, не предвидели, что такое построение сослужит нам вскоре недурную службу.

По дороге мы решили посетить могилу корреспондента ТАСС, нашего старого друга майора Саши Малибашева, погибшего уже в дни штурма Берлина. Наметили по карте путь к месту его гибели и заготовили цветы. Может показаться странным, что среди черных руин города, где нет-нет да еще взрываются мины замедленного действия, уже торгуют цветочные магазины, и мы без труда подобрали большой букет сочных тюльпанов, который, узнав о его назначении, хозяин магазина перевязал черной муаровой лентой.

Окраины Берлина сохранились лучше. Комендантский час окончился. Торговцы открывали двери своих магазинов, гремели железными шторами. Худые женщины с сумками и корзиночками спешили по тротуару. Молочник на ручной тележке развозил молоко и ставил бутылки прямо у входных дверей. Стайка чистеньких мальчишек в гольфиках гоняла на пустыре мяч. Но спустя некоторое время машины вновь вошли в зону руин, затряслись на израненном асфальте, на котором зияли воронки, напоминая незажившие раны.

Снова мимо машин пронесся уцелевший район, небольшой городок, чистенький и мирный, а потом опять все кругом было изрыто, избито, сожжено, опять тянулись мрачные руины. Так и шло это чередование, говорившее нам о бешеном сопротивлении, которое тут, на этом генеральном направлении, оказывал противник войскам маршала Г. К. Жукова, о грандиозности бушевавших здесь сражении, о ярости боев, о стойкости берлинской обороны и о героизме наших воинов, преодолевавших один рубеж за другим.

Чтобы уточнить путь к городку, где была могила Малибашева, мы остановились у дорожного указателя на перекрестке. И дотошный Крушинский насчитал на металлическом столбике двадцать три пробоины и вмятины. Двадцать три!

— Вот выкопать бы этот столбик и захватить в Москву как вечное доказательство того, какие бои нам приходилось вести. Сфотографируйте для меня этот столб. Буду сынам показывать.

Могилу нашего друга нам отыскать не удалось. Здесь, на окраине сильно побитого городка, было множество этих могил. Мы положили цветы у фанерного обелиска, возвышавшегося у дороги как коллективный памятник погибшим здесь советским солдатам. Постояли около этого памятника, повспоминали.

— Бе Эн! Помните, как мы провожали вас на Пруте, помните тост Малибашева, последний за нашим опустевшим столом? — сказал Крушинский.