— Где вы его подобрали?

— Да где-то тут, на площади… Вот принесли для опознания, — отвечает нам сразу несколько голосов.

В глубине побитого артиллерией сада большой куб из бетона с массивной стальной дверью. Он как бы замаскирован яркой и нежной весенней зеленью. Это вход в подземный бункер, где провел свои последние дни Гитлер, где он в конце своей жизни, как говорят, женился, где покончил с собой, не то отравившись, не то застрелившись, а может быть, то и другое.

Мы втроем идем к этой двери «фюрербункера», как называют это подземное убежище. Часовой останавливает вас, вызывает высокого худощавого майора. Тот тщательно проверяет наши документы, сверяет приклеенные к ним фотографии с оригиналами. Лицо его сурово и непреклонно. Никого в бункер не пускать — таков приказ члена Военного совета генерала Телегина.

Но тут выступает вперед Сергей Борзенко. Его правдистское удостоверение вместе со Звездой Героя, украшающей его застиранную гимнастерку, и на этот раз производит неотразимое впечатление. Вероятно, только поэтому нас, журналистов, приехавших с другого фронта, даже в нарушение приказа члена Военного совета впускают в это последнее прибежище гитлеровских бонз.

Майор сам вызывается быть нашим провожатым.

Подземелье многоэтажное. Лестница ведет вниз. Это похоже на огромные бетонные соты, вкопанные в землю. Электричества нет. Вентиляция не работает. Тяжкая, промозглая духота. Под ногами хрустят какие-то осколки. Наш майор со сложной, незапоминающейся фамилией освещает дорогу карманным фонарем. Вот луч высвечивает на стене лестничной клетки нишу, из которой возникает молчаливый часовой. Вот массивная дверь с резиновыми прокладками и винтами. Еще один спуск. Еще один этаж. Входим в коридор. Бутылочных осколков под ногами все больше, а воздух все гуще, все тяжелее.

Луч фонаря обегает небольшой зал. Массивный стол, покрытый зеленым сукном, по стенам стулья.

— Это комната совещаний, — говорит майор. — Здесь по утрам Гитлер проводил то, что он называл военной ориентацией.

На бетонных стенах картины в массивных золотых рамках. Желтоватое пятно луча сползает к сукну стола. С одного края оно залито какой-то темной жидкостью. Ноги наталкиваются на бутылки, которые раскатываются в разные стороны, шумом своим вызывая эхо в коридоре. Прошу осветить картины. Это хорошие полотна — горные пейзажи, исполненные в манере старой мюнхенской школы. Картины на стенах этого помещения кажутся благородными пленниками на пиратском судне.

— Здесь один генерал застрелился, — рассказывает майор. — Тут взяли троих офицеров живыми. Были пьяным-пьяны. «Папа-мама» не выговаривали. Один даже пытался петь и лез целоваться к конвоиру.

В соседней комнате сияла яркая ацетиленовая лампа. Два советских офицера и девушка-лейтенант с тонким и умным личиком рылись в каких-то документах.

— Тут у них что-то вроде временного архива было. Пытались его сжечь, но, видите, почти все уцелело, — говорит майор и рекомендует нас.

Офицеры разгибают спины, потягиваются. Девушка-лейтенант усмехается:

— Опаздываете, товарищи журналисты, опаздываете. Двое из «Правды» здесь еще вчера побывали. Мартын Мержанов и Борис Горбатов. — И добавляет не без яда: — Древние римляне говорили: опоздавшим — кости.

Ужасно вредная девица. И Борзенко парирует остроту:

— А мы сюда, товарищ лейтенант, не обедать пришли. Все кости вам останутся.

Крушинский, который очень ревнив ко всяческим «фитилям» и опять же «обскокам», наоборот, шумно выражает зависть к опередившим нас коллегам.

Движемся дальше. Свернув к одной из дверей, стукаюсь лбом обо что-то металлическое. Луч фонарика с опозданием упирается в алюминиевого нацистского орла. Бедняга висит на одном гвозде боком, загораживая полированную дверь.

— Личные апартаменты фюрера, — говорит майор. — Тут они и покончили с собой. Он и его жена.

Минуем комнату дежурных охраны: диван, столик, телефоны. В открытом шкафу черные фуражки седельцем и плащи из зеленой кожи с эсэсовскими молниями на петлицах. Следующая за этой комната просторней. Потолки в ней повыше, на стене картины все той же мюнхенской школы. Старинные. Выбранные со вкусом. Что-то вроде туалетного столика, тоже старинной работы, а над ним овальный портрет Фридриха II. И карта Берлина, вся в дырочках от флажков.

Здесь темно, и фонарь нашего провожатого по очереди высвечивает все эти подробности. В заключение лучик его останавливается на двух глубоких креслах. На обивке следы собачьей шерсти. Затем мы видим продолговатый диван, по сиденью которого расплывается темное пятно.

— Кровь?

— Да, кровь, — отвечает майор.

— Но ведь он же отравился.

— Да, есть такая версия. Отравился, перед этим отправив на тот свет свою молодую жену, любимую собаку Блонди и ее щенка. Так утверждают многие из тех, кого мы захватили в бункере. Но это пока тоже только версия, прошу вас не записывать и, конечно, не доводить до своих читателей.

— А кровь?

— Есть сведения, что адъютант в него, уже мертвого, пустил пулю. Ну, как же, всемогущий фюрер — и вдруг отравился, как крыса. Ну, влепил в него пулю, а револьвер бросил рядом. Он, револьвер, вот здесь и валялся.

Входим в следующую, на этот раз уже большую комнату. Это комната Геббельсов, обжитая, даже в какой-то степени уютная. Письменный стол, две кровати, а у стены аккуратненькие нары в два этажа. Отвратительная смесь двух запахов: горелой шерсти и резких французских духов.

— Вот ведь семейка была, — говорит майор. — Магда Геббельс отравила всех своих пятерых дочек, а потом отравилась сама вместе с мужем. Ведь это же поднялась рука таких крох отравить! Вот они все тут.

Майор взял со стола семейную фотографию. Красивая, крупная, белокурая женщина сидит рядом с маленьким обезьяноподобным уродцем, у которого глаза занимают чуть ли не половину лица, а огромный затылок как бы оттягивает назад голову. А кругом пять девочек. Все они, как мать, блондинки, с правильными чертами лица. Ни одной в отца.

— Где же их трупы?

— Детей закопали в саду. Геббельса и Магду по завещанию должны были сжечь, но бензина не хватило, трупы лишь обожгло, но они не сгорели. Сейчас их увезли для опознания в тюрьму Плетцензее. Представитель «Правды» Мартын Мержанов туда вчера поехал. Может быть, он и сейчас там.

— А Гитлер с новобрачной?

— Разыскиваем. Сдалось несколько человек из его ближайшего окружения. В разных комнатах они дают свои показания. Пока при сопоставлении их рассказов вырисовывается такая картина. Гитлер и Ева сначала отравили свою собаку Блонди и ее щенка, предположительно для того, чтобы испытать на них действие яда. Потом отравилась Ева и, наконец, он сам. В этом показания сходятся. Так, по-видимому, и было. Дальше начинаются расхождения. Все говорят, что тела их были завернуты в ковер и вынесены в сад, чтобы быть преданными огню. Есть лица, которые видели, как их поливали бензином и как они вспыхнули. Часовой даже утверждает, что он вынужден был отойти подальше из-за тошнотворного запаха горелого мяса. Но потом версии разнятся. Начался обстрел. Все сошли в бункер, а когда вышли, останков не было. Есть такие предположения. Их раскидало взрывом снаряда — это раз. Они действительно сгорели — это два. Выброшенная взрывом земля закопала их — это три. Впрочем, то, что они успели совсем сгореть, почти невероятно… Пойдемте, я вам покажу еще одну комнату. Мартина Бормана. Слышали о таком деятеле?

— Заместитель Гитлера по национал-социалистской партии?

— Да, его правая рука. Страшный, между прочим, тип. Говорят, его боялся даже сам Железный Генрих, как называли Гиммлера. Словом, про него, как про отца бабелевского Бени Крика, можно сказать: среди биндюжников он слыл грубияном.

Комната раза в четыре меньше, чем жилье Геббельсов. На стене оленьи рога. На рогах охотничьи ружья. Зачем? Почему? На койке охотничий костюм. Тирольский, зеленый, с петлицами в виде дубовых листьев и пуговицами из оленьего рога. Тут же шляпа с тетеревиным перышком. Похоже, что все это было брошено после торопливой примерки.