— Пулеметчики, огонь по амбразурам. Самый плотный… Длинными очередями! — прокричал капитан.

Кругом загрохотало. Дома, что были напротив, окутались красновато-белой пылью от битых кирпичей и штукатурки.

В этот момент высокая фигура Лукьяновича на миг возникла над бруствером, а потом как бы соскользнула вниз в подвал. На руках солдата была маленькая, белокурая, кудрявая девочка. Вцепившись ручонками в его гимнастерку, она приникла личиком к его орденам и медалям. Но, очутившись у своих, Лукьянбвич стал как-то странно опускаться, будто ноги у него таяли.

— Возьмите девчонку, — хрипло произнес он и, передав ребенка в чьи-то руки, сполз по стене на пол…

— И ведь что самое дивное, что семья Лукьяновича в Минске вся погибла, весь его род. — рассказывал час спустя, подкручивая свои усики, капитан, когда мы снова сидели с ним в каморке истопника. — Это еще в первые дни войны было. Деревню, где его родня жила, сожгли… Вот это-то тут, по-моему, самое важное.

Снарядов еще не подвезли, действий штурмовой группы повидать не удалось, но я не огорчился. Все-таки не зря съездил я сюда, в Берлин. Случай, свидетелем которого я стал, дал, по-моему, отличный материал для первомайской корреспонденции. Я так и озаглавил ее: "Передовая на Эйзенштрассе".

"Фюрербункер"

Под утро нас разбудил телефонный звонок подполковника Дорохина.

— Друзья мои, вы любите употреблять применительно к своей работе слово «прокол». Так вот, вы накануне огромного прокола. Это, конечно, не мое дело. Я должен информировать вас о действиях нашего фронта. Но не могу не сообщить вам, что сосед справа, Первый Белорусский, берет рейхстаг и атакует рейхсканцелярию. Ну а теперь досматривайте свои сны.

Рейхстаг. Как много связано с этим словом у всех людей мира. Ведь именно это здание сжег когда-то Герман Геринг, и зарево этого пожара было сигналом для травли коммунистов и социалистов. Это зарево было началом нацистской власти. Рейхстаг… Лейпцигский процесс… Провокатор Ван дер Люббе… Поединок Георгия Димитрова с Герингом… Димитров, из обвиняемого становящийся прокурором… Все это для моего поколения, носившего в молодые годы юнгштурмовки и певшего песни Эрнста Буша, — незабываемые страницы биографии. И вот этот рейхстаг, цитадель нацизма, в наших руках.

Разгранлиния между фронтами служит разгранлинией и в нашей корреспондентской деятельности. Нам, может быть, даже несколько неэтично нарушать ее и вторгаться в зону деятельности ваших коллег с Первого Белорусского фронта. Тем более что там действуют такие асы военного журнализма, как Борис Горбатов, Мартын Мержанов, Иван Золин, Всеволод Вишневский. Но можем ли мы утерпеть? И хотя бы просто не взглянуть на это событие? Да, конечно же, не можем. Петрович без обычной своей раскачки просто слетает со своего топчана и через несколько минут подводит свою машину к домику пастора. Погружаются в нее Сергей Крушинский, Сергей Борзенко и я.

Хотел поехать с нами и Александр Шабанов, вскочил, умылся, побрился, подошел к машине, постоял и, махнув рукой, пошел досыпать. С некоторых пор он нашу машину побаивается. Мощный восьмицилиндровый мотор ее легко дает огромную скорость, причем ее почти не ощущаешь, а у Шабанова странная болезнь — боязнь скорости. Он ездит только медленно, «шепотом», как говорит шофер, а по отделам штаба и политуправлению предпочитает ходить пешим строем. Однажды он сел в «бьюик». Петрович, зная о его болезни, набрал скорость постепенно, и Шабанов не заметил, как стрелка спидометра добралась до цифры «сто». И только когда мы были уже у цели, он взглянул через спину водителя и увидел эти "сто".

— Что? — воскликнул он. — Это в милях? — прошептал он побледневшими губами и чуть не потерял сознание.

Так вот, ехали мы вчетвером. Ехали, вонзая по дороге зубы в палки сухой колбасы и заедая ее хлебом. На исходе была чудная майская ночь. Лунища на небе сияла вовсю, серебря космы лохматых туманов, тянувшихся по ложбинам, и ровная гладь шоссе мерцала в матовых отсветах. Вовсю, соревнуясь между собой, свистели соловьи.

Через час пути на горизонте заалело два зарева — на востоке от восходящего солнца и на северо-западе от пожаров. Это горел Берлин. Окруженный, разъятый на части, насыщенный нашими войсками, он продолжал сопротивляться, и каждая из его долек, отделенных друг от друга, яростно сражалась.

Заговорили об этом сопротивлении разбитых, разрозненных частей, которое было тем более убедительно, что война-то была явно проиграна и никаких надежд даже на малую, частную победу у противника уже не было. Однако солдаты и офицеры до сих нор сдаются в плен, лишь когда нет другого выхода. Дерутся стойко, без приказа не отходят. Откуда у них эта стойкость? Что заставляет их так яростно сражаться?

— Страх, — предположил Крушинский.

— Боязнь ответственности, — сказал Борзенко.

А я подумал: фанатизм. Но, обдумав все трезво, пришел к выводу, что именно Борзенко прав больше, чем мы оба.

Есть, конечно, и страх. У эсэсовцев, у мальчуганов из гитлерюгенда, которые идут на автоматы с фаустпатронами в дрожащих руках, есть и фанатизм. Но кроме того, действует дисциплина. Получив приказ, немецкий солдат выполняет его, как бы он к нему ни относился. Это у него в крови, это от дедов, от предков, это и в злых и в добрых делах.

Все мы побывали уже в Берлине по нескольку раз, но впервые въезжали в этот город с востока. С той части, которая была за разгранлинией нашего фронта. Приходилось поминутно останавливаться, сверять улицы с планом, спрашивать дорогу.

Так постепенно и добрались мы через хаос разрушенных улиц и проспектов, где кирпичи и глыбы бетона валялись вперемешку со срубленными деревьями, до огромной площади, на которой в сутолоке танков, самоходок, военных грузовиков невдалеке от изувеченных снарядами каких-то триумфальных ворот, увенчанных бронзовой квадригой, поднималось массивное здание, такое знакомое нам всем по газетным снимкам тридцатых годов. Рейхстаг. Тяжелая, помпезная громада. Над решетчатым куполом ее действительно реял маленький красный флаг, пошевеливавшийся под свежим утренним ветром. Снизу он казался почти игрушечным в этом огромном изувеченном городе.

Поднявшееся солнце четко высвечивало здание. Оно прорисовывалось с какой-то стереоскопической ясностью на буром фоне пылающих пожаров, а недалеко от него находилось святилище нацизма, построенное в античном стиле по плану гитлеровского лейб-архитектора Альберта Шпеера, бывшего одним из первых лиц гитлеровской династии. "Национал-социалистский Парфенон", как, с легкой руки доктора Йозефа Геббельса, именовала нацистская пресса рейхсканцелярию. Но если Гитлер, любивший, когда его сравнивали с Наполеоном, по меткому выражению, походил на Наполеона не больше, чем котенок на льва, то рейхсканцелярия походила на Парфенон не больше, чем процветающий отель где-нибудь в туристском районе. Не по размерам, нет. Размер рейхсканцелярии был огромный. Не по количеству колонн. Их тоже было понатыкано достаточно. А по какой-то скупой бюргерской утилитарности, свидетельствующей о сочетании баснословных материальных возможностей с полной нищетой мысли.

Недалеко звучит канонада. Но здесь бои уже отгремели. Наши солдаты бродят по разрушенным залам рейхсканцелярии. Роскошная хрустальная люстра лежит на полу. Золоченые знаки древнеримской и нацистской геральдики превратились в куски искрошеного гипса. Солдаты вертят огромный глобус, стараясь отыскать на его пузе город Берлин. Знаем, что у этого глобуса Гитлер любил позировать фотографам. Этот глобус был украшением его кабинета. По комнатам с отчаянным видом бегает лохматый пес, которому шутник повесил на шею рыцарский железный крест, и пес, постанывая от тоски, пытается освободиться от этой награды.

Из кабинета Гитлера ступени широкой террасы ведут в сад. Разбитое полукружье фонтана, скамейки перед ним. Толпа солдат окружает прямоугольную яму пустого бассейна. В это ложе собраны тела защитников рейхсканцелярии, погибших в ее стенах. Солдаты уверяют, что среди тел этих якобы и Адольф Гитлер. Всматриваемся. Действительно, что-то похожее. Бледное лицо, челка, свернутая набок. Усики. Да, есть какое-то отдаленное сходство. Но у этого Лжегитлера поношенный штатский пиджачок, а на ногах заштопанные носки.