Может быть, в эту минуту я и узнал в полную меру, как дорог мне этот человек, с которым мы проездили всю войну по многим фронтам. Машина и все имущество наше покоилось на дне коварного Одера. У нас осталось только то, что было надето. Но что все это значило по сравнению с человеческим здоровьем! Было уже ясно, что не поспеть мне к двум ноль-ноль в штаб генерала Полбина. Представил, как посматривает он на часы, как по привычке щиплет свои жесткие полубачки и усмехается: струсил, мол, или, как летчики говорят, "пустил цикорий".

Но нам чертовски повезло. Как раз спускался на переправу полугрузовик «додж» со знакомым мне офицером связи из штаба фронта. Мы усадили потерпевшего в кабину, шофер включил отопление и к моменту прибытия на место нагнал такую температуру, что, вылезая из кабины, Петрович был красен как рак.

— Ташкент… Жарища…

Заснул Петрович мгновенно каменным сном, А я вот уснуть не мог. Сон не шел. Судьба «пегашки» не выходила из головы. Конечно же, было жалко и потерянную машину, и погибшее нехитрое наше имущество, которое так трудно будет восстановить в военное время. Но не в этом было дело. Я жалел «пегашку», как живое существо, ибо все четыре года войны связаны с этой машиной.

В ноябре очень тяжелого 1941 года, когда мне выдали удостоверение военного корреспондента «Правды» и командировочное предписание, вместе с ними я получил машину. Я унаследовал ее от покойного Владимира Ставского, писателя и самого боевого корреспондента тех дней. Командование даровало ему вездеход, а мне гараж «Правды» выделил вот эту самую «пегашку». Сколько с ней связано! Сейчас, когда я думаю о ней, мне даже кажется, что однажды она спасла мне жизнь. Под Калинином корреспондент Совинформбюро и я в дни нашего первого наступления, еще необстрелянные и неопытные, пожелав "увидеть войну в непосредственной близости", в сумерки двинулись по полевой дороге, как мы задумали, на передовые. Ехали резво, с ходу проскочили передовые посты и очутились на полоске земли, что именуется ничейной. Немцы, видя, что по направлению к ним идет штабная машина, не стреляли, вероятно полагая, что это движутся перебежчики. Наши тоже не били, ибо у машины был фронтовой номер. Первым пришел в себя Петрович. Он не стал разворачиваться, а дал задний ход. Так, пятясь, мы миновали свои передовые посты и остановились лишь, когда заехали под прикрытие высотки. Ну, а если бы в эту минуту отказал мотор? Если бы полетела шестерня? Если бы Петрович стал разворачиваться и застрял в снегу?

Мы ездили на нашей «пегашке» в жару, и в холод, и в сухую стенную пылищу под Сталинградом, и по гомерическим грязям Украины, которую не всегда преодолевали даже гусеницы.

В дни, когда на пути нашем пошли сожженные деревни, а уцелевшие избы оказывались всегда так забитыми, что и прошагнуть было трудно, Петрович, отогнав «пегашку» на фронтовой авторемонтный завод, реконструировал ее. Переднюю спинку он сделал откидной, так что теперь, опустив ее назад, мы обретали удобные спальные места. Потом, развивая свою творческую мысль, он приделал позади переднего сиденья подъемный столик, так что, остановившись где-то в пути, можно было, не выходя из машины, писать. Словом, у нас, как у улитки, был подвижной дом с той лишь разницей, что не мы носили его, а он носил нас.

А однажды, это было в бурном наступлении по степям Молдавии, «пегашку» украли. Петрович направился в АХЧ — так называлась сокращенно административно-хозяйственная часть — получить для нас подметки. Вышел с подметками, а машины нет. Утром на заре он отправился на поиски "пегашки".

Второй Украинский фронт бурно наступал. Все было в движении. Где в этой каше найдешь нашу пеструю эмочку? А ведь нашел. Нашел и пригнал. А потом дней десять обхаживал ее.

— Как же тебе посчастливилось? — поражались мы.

— А очень просто. У нас шины с выпуклым протектором. Помните, вы все ворчали, шумят на ходу, а они и выручили. Ни у кого таких шин нет. По следу и нашел. Конники ее… случайно прихватили.

— И они тебе отдали?

— Ну а как же. И заправили, и на дорогу харчей и бензиновых талонов дали — только не шуми. Хорошие ребята, добрые. У них машины с хвостами, не очень-то на них наездишься.

И вот теперь эта «пегашка», наш друг, наш боевой товарищ, где-то там, на дне чужой реки. Эх, здорово не повезло. Но ничего, не пропаду. В крайнем случае стану пешкором. Ну, например, как Алексеи Сурков, человек, пользующийся у нас особым уважением. Он старый солдат времен Октябрьской революции. Несмотря на свое высокое военное звание и выдающееся положение в литературном мире, он считает, что пехотинец должен ходить пешком, делить с солдатами все тяготы войны. Так и изложил он однажды мне свою позицию, когда подо Ржевом мы перегнали его на фронтовой дороге, по которой он бодро шагал с солдатским мешком за плечами. Что ж, честь ему. Вообще он несколько странный, мило странный. Бывало, пришагает он в какую-нибудь нашу штаб-квартиру, захотим мы его угостить, ну, разумеется, встанет вопрос, как добыть «горючее». На эту операцию брать его с собой нельзя. Мы доходим с ним до конторы военторга, сажаем его на видном месте где-нибудь на пеньке или на крылечке, но действуем от его имени сами. Военторговские люди с ледяными сердцами, давно привыкшие к корреспондентам, недоверчиво спрашивают: "Сурков? Какой Сурков? Тот самый? «Землянка»? "То не тучи — грозовые облака"? Он к нам приехал?" — "Ну конечно, — отвечаем, — приехал, вон он сидит". И показываем в окно. Ледяные сердца расплавляются. Выдается соответствующая записка на склад. Но брать с собой автора знаменитой на всех фронтах «Землянки» нельзя, гиблое дело. В солдатской шинели, в кирзовых сапогах, не умеющий и не желающий попросить для себя что-то, чего не полагается по аттестату, он обязательно испортит все дело. Тут и «Землянка» не поможет. И ходит пешком. Ну, что же, отличный и для меня пример.

И все-таки жаль, жаль нашу «пегашку». Как представишь ее вместе со всеми ее приспособлениями там, в черной пучине подо льдом немецкой реки, так комок и подступает к горлу.

Привидения в Зофиенхалле

Ничего, как оказалось, работать можно и без машины. Может быть, даже и лучше. Так сказать, ближе к боевым порядкам. Сегодня узнал, что танковая армия генерал-полковника Д. Д. Лелюшенко, боевого полководца-танкиста, начала рейд за Одером. Я устроился в машину к армейским журналистам, моим старым знакомым, тоже уходившим в этот танковый рейд к сердцу Германии. За рекой танкисты, как говорят, легли на автостраду, и колонна устремилась на запад, гремя гусеницами по этому благоустроенному ровному шоссе. Скучно, да и небезопасно двигаться по такой дороге. Ее легко бомбить. Есть и другая опасность — ровное, размеренное движение вызывает дрему, водители засыпают за рычагами, и от этого случаются и столкновения и катастрофы. Так вот, ехали мы на открытом вездеходике, дремали, и вдруг шофер, притормаживая, произнес:

— Ой, что это? Откуда такие красотки?

На обочине справа у небольшого ответвления шоссе стояла группа женщин. Они были странно одеты. Комбинезоны из мешковины. На головах какое-то тряпье. Ноги тоже обмотаны тряпьем, а некоторые вовсе босиком. А день морозный. Курясь над полями, тянула поземка, и асфальт был, наверно, обжигающе холоден. Колонна танков шла и шла. Женщины махали танкистам руками, что-то кричали, но танки шли мимо них.

И вдруг перед нашей машиной выскочила простоволосая женщина с огненно-рыжими волосами, развевающимися на ветру.

— Товарищи, товарищи! Товарищи же! — кричала она, загораживая дорогу. Пришлось свернуть на обочину. И они, эти женщины, сейчас же обступили машину, крича, плача, что-то говоря и по-русски и по-украински. Та рыжая, что остановила нас, рекомендовалась:

— Я секретарь тайного комитета советских граждан в Зофиенхалле, Меня зовут Катерина Кукленко.

Черт его знает, на какие можно напороться чудеса. Еще утром этот край был в руках немецких войск. Война шла где-то на востоке, сюда лишь едва доходили звуки канонады. А сейчас нас встречают тут какие-то землячки из какого-то тайного комитета советских граждан. Рыжая протянула лист прекрасной веленевой бумаги, на грифе которой стояло: "Клара Рихтенау. Зофнеыхалле".