Нападение вервольфов

Штаб перебрался на окраину города Крайцбурга, того самого, где третьего дня произошел исторический разговор капитана из седьмого отдела с гаулейтером Бреслау. Комендант штаба отвел под прессу двухэтажный дом, состоящий из четырех больших аристократических квартир. Все на ходу. На парадной двери четыре звонка и микрофон. Звонишь, и в рупор Петрович спрашивает:

— Кто там? К кому надо?

Услышав ответ, Петрович не сходя вниз, с помощью электрической кнопки, которая еще действует, открывает дверной замок. У него сейчас это любимая игрушка, и, как мне кажется, он даже жалеет, что у нас немного посетителей.

В самом этом доме по пути к Одеру останавливалась какая-то воинская часть. Все разворочено, перерыто. В квартире из семи комнат, которую занимаем мы с Крушинским, не без труда расчистили от поломанной мебели две — для себя и для шоферов. В нашей комнате две кровати, стол для работы и… роскошный концертный рояль, к удивлению вашему, даже хорошо настроенный. Он остался на месте потому, что у нас просто не хватило сил его вытащить.

Крайцбург, как я уже сказал, центр крейса с немецким населением. При приближении наших войск большинство населения ушло на запад, а немногие оставшиеся вывесили из окон, с балконов белые простыни — символ сдачи на милость победителей — и дрожат сейчас в своих квартирах, хотя с первого же дня оккупации в Крайцбурге наведен порядок. Ходят по улицам парные патрули. Щеголеватые регулировщицы в начищенных сапогах и надетых на ухо пилотках браво командуют движением машин, катящихся на запад.

Подъезжая к Крайцбургу, мы все время наблюдали два встречных человеческих потока, тянущихся по обочинам. В правом потоке на запад, в глубь страны, двигались женщины, старики, дети, шли, толкая перед собой тачки, садовые тележки, детские коляски, набитые добром, ведя обвешенные узлами велосипеды. На руках, на закорках несли детей. Ребята, что постарше, бежали сами, держась за руки взрослых. Смотрели мы на этот поток и вспоминали свое. Вот так же когда-то бежала из родного Калинина моя жена, учительница, унося на руках семимесячного сына Андрейку. Так же вот ее сестренка, семиклассница, шла за ней неся на плече узелок с детскими вещицами. Уходили под бой артиллерии, под бомбежкой с воздуха. Теперь пришла очередь немцев. Но как-то даже и в голову не приходит злорадствовать. С болью смотрят бывалые солдаты на эти печальные вереницы. Зачем уходите? От кого бежите? Куда? Разве мы что-нибудь вам сделали худого?

Член Военного совета фронта генерал-лейтенант К. В. Крайнюков, человек с виду спокойный, неторопливый, а на самом деле очень энергичный, одно за другим проводит совещания комендантов, назначаемых в занятые города. Издаются строжайшие приказы о наведении порядка, и порядок этот наводится железной рукой. Для нелегкой комендантской службы отбираются лучшие офицеры, Работники седьмых отделов, говорящие по-немецки, просто сбились с ног. Но что поделаешь: страх срывает людей с насиженных гнезд. Крайцбург, оккупированный нами, более чем наполовину пуст, и движутся, движутся эти печальные вереницы по дорогам, ведущем на запад.

Ну, а навстречу потокам, тянувшимся в глубь Германии, по другой, по левой стороне шоссе идут наши люди, идут на восток, возвращаясь из лагерей и с принудительных работ. Одетые кто во что, исхудавшие, может быть, даже голодные, они улыбаются едущим в машинах солдатам, машут вслед гремучим вереницам танков. Одежда порой самая фантастическая. А лица родные. И солдаты улыбаются им.

Когда-то в разгар войны, когда Германия была еще бесконечно далеко и Берлин мерещился нам лишь как символ нацизма, как гитлеровское гнездо, много было разговоров о том, как поведут себя немцы, когда, наступая, мы придем на их фатерланд. Вот, наверное, будет борьба-то! Да и сейчас нам поначалу казалось, что в оставленных жителями квартирах будут мины-ловушки, присоединенные к безобидным сувенирам, отравленные пища и питьевая вода. Шли разговоры о вервольфах[6], о которых, как о грозной силе, чуть ли не каждый день кричит доктор Геббельс по радио.

Вервольфы!.. Еще давно, когда война шла далеко от Германии, наши солдаты и офицеры, из тех, что побывали в немецком тылу, в окружении, и особенно те, кому приходилось изведать пытки плена, кроме ненависти к Гитлеру и гитлеризму выносили ложное, как тогда казалось, убеждение, что, когда мы придем в Германию, в нашем тылу не будет ни партизанской войны, ни диверсий.

Теперь, когда мы занимаем пустые города, мне все время вспоминается один такой побывавший в немецком плену офицер-танкист, с которым мы встречались в Корсунь-Шевченковской операции.

— Не будет, не будет у них партизанской войны. Немецкий солдат в наступлении страшная машина, в обороне — кремень. Но вот расстрой управление, лиши его возможности получать приказы и команды, он сразу же и растерялся. А партизаны — это высокий дух человеческий. Это когда у человека есть что защищать и за что каждый день жизнью рисковать. Уж поверьте мне, битому-мятому. Кого они будут защищать? Гитлера? А на хрена он им сдался, Гитлер…

Странными казались эти рассуждения бывалого танкиста. А вот теперь жизнь подтверждает его прогноз. На случай диверсии приняты все меры предосторожности, усилены патрули, выставляются караульные наряды, но до сих нор я не знаю ни одного случая партизанской войны. Да, да. Вот здесь, в Крайцбурге, произошла примечательная история. Двадцатипятилетний капитан, бывший комсомольский работник, знающий немецкий язык, был назначен комендантом. В первый же день своей комендантской деятельности он вывесил приказ сдать радиоприемники и все множительные аппараты. На следующий день во дворе комендатуры лежали горы пишущих машинок. Сдавали даже копировальную бумагу. В ответ на приказ сдать оружие помимо револьверов, охотничьих ружей тащили старинные пистолеты и пищали, заряжающиеся со ствола шомполами и, вероятно, долгие годы украшавшие стены адвокатских и докторских кабинетов.

Словом, ни о каких вервольфах мы пока еще не слышим. Так же, как и об отравлении пищи и воды.

В квартире, где мы разместились, была, очевидно, очень рачительная хозяйка. Весь огромный степной шкаф оказался набитым склянками с солениями и маринадами весьма аппетитного вида. В чуланчике за кабинетом хозяина обнаружился изрядный запас рейнских и мозельских вин. Соблюдая инструкцию, мы запретили нашим водителям что-либо трогать. И они исправно кормили нас традиционной кашей-"блондинкой", осточертевшей нам на пути от Сталинграда до Германии. Но однажды Петрович как бы невзначай спросил нас, что помогает при отравлении, и мы назвали, что знали: рвотное, касторка, молоко. Занятые описанием выхода наших войск на Одер, мы как-то даже и не спросили, зачем это ему понадобилось. А вечером, вернувшись с второй информацией, застыли в дверях от ужаса: оба Петра лежали в кухне на полу среди банок и бутылок. Отравились! Я бросился было к телефону звонить в медсанчасть, но Крушинский остановил:

— Не надо, слышите, как они храпят.

— Хрипят? — спросил я, холодея.

— Да нет же, храпят. Они просто вульгарно пьяны, дорогой мой Бе Эн.

Так и оказалось. Тут мы обратили внимание, что на кухонном столе стоят в нетронутом виде предусмотрительно заготовленные рвотные порошки, пузырек с касторкой и с литр молока. Оказывается, Петры наши не выдержали столь тягостного испытания и решили на себе попробовать трофейные харчи.

Наутро Петры как ни в чем не бывало проснулись, допили то, что оставалось в бутылках, и ушли к своим машинам. И тут разыгрался второй акт этого водевиля. Приехал наш штабной врач, плечистый, грузный, мрачный мужчина в халате, В дверях сменил фуражку на белую докторскую шапочку и прямо шагнул ко мне.

— Как вы себя чувствуете, подполковник? Вам лучше?.. Вы бы, батенька, все же поосторожней с продуктами. Но рвотное, которое я вам прислал, это хорошо. Очистить желудок всегда полезно. Позвольте, батенька, ваш пульс.