Собственно говоря, трудного в работе Сары ничего не было. Тряпки для съемок требовались самые простые – то, что можно найти в любом магазине, однако это не помешало ей направиться в Беверли-центр. Она стояла рядом с Белиндой на ступеньке эскалатора, когда заметила, что зрачки у подруги вдруг расширились так, будто Белинда собиралась перепрыгнуть через поручень.

– Что такое? В чем дело? – Сара оглянулась по сторонам.

– Там, за нами, Астрид и Мишелль.

Сара повернулась и тут же увидела их, стоявших на несколько ступенек ниже, – безукоризненно уложенные волосы и кукольные личики. Разодеты обе были куда роскошнее, чем на ужине в доме Белинды. Астрид в прямой черной юбке, сером кашемировом джемпере и черных туфлях от Манолы Блэник – Сара с радостью стащила бы их с нее. Мишелль выглядела чуточку скромнее, но тоже неплохо: темно-коричневые брюки и водолазка в тон.

Сходя с эскалатора, Белинда надела солнечные очки; под глазом ее все еще виднелся синяк, хотя она и приложила все усилия, чтобы скрыть его под слоем косметики.

– Пойдем-ка побыстрее, – шепнула Сара, хотя в этом и не было никакой нужды. Белинда неслась вперед, как лошадь, которую долго не выпускали из стойла. И все же они опоздали.

– Как поживаешь, Белинда? – послышалось позади них.

Сара остановилась первой, и вовсе не из вежливости – в это мгновение она наверняка знала, кто не давал ей спать по ночам. Аккуратно подведенные губы Астрид сложились в улыбку, на лице – благожелательное равнодушие. Ей, наверное, потребовались годы тренировок, чтобы выработать эту маску.

– Привет, – устало отозвалась Белинда.

– За последнее время нам так часто приходилось о тебе слышать.

Ее голос! Теперь Сара была в этом уверена. Она даже не потрудилась изменить его, когда говорила в трубку.

– На лекциях ты, наверное, больше не появишься, – сказала Астрид, бросив быстрый взгляд на Белинду.

– Знаете, – вступила в разговор Сара, – мы торопимся. Очень приятно было встретиться. Замечательные туфли, Астрид. Желаю приятно провести время.

С этими словами она взяла Белинду под руку, развернула ее на месте, и они зашагали прочь, оставив Астрид и Мишелль в суетливой толпе покупателей.

– Белинда, я должна кое-что сказать тебе, – обратилась к подруге Сара, когда они отошли на безопасное расстояние, и потянула ее в обувной магазин. – На днях мне несколько раз звонили среди ночи – говорили все о тебе. Типа того, почему бы тебе не утихомириться. Теперь я знаю, кто это звонил.

– Которая из них? Астрид или Мишелль? – спокойно спросила Белинда, даже слишком спокойно, подумала Сара.

– Астрид. Мисс Манола Блэник.

Под слоем губной помады в уголке рта Белинды все еще виднелся шрам. Белинда провела по нему языком, сняла очки.

– А мне просто говорят в трубку «сука» или «Иуда» и все. Только голос мужской. Никак не пойму чей.

– Почему ты мне ничего не сказала?

– Но ведь и ты ничего не говорила о своих звонках. Во всяком случае, до этой минуты.

Вот оно, новое свидетельство вставшего между ними барьера – молчание и совершенно бессмысленные секреты.

– Может быть, есть еще что-нибудь такое, о чем ты мне не сказала? – спросила Сара.

Покопавшись в сумочке, Белинда извлекла на свет сложенный листок бумаги. Протянула его Саре, старательно отводя взгляд. Сара развернула листок и обнаружила, что смотрит на изображение распятого Христа. Однако кое-что в рисунке было подправлено. Тело было телом Христа, руки и ноги – тоже, из отверстой раны на боку капала кровь. А вот голова принадлежала Филлипу. Держа бумагу так, чтобы на нее падал солнечный свет, Сара внимательно всмотрелась. Похоже, кто-то взял репродукцию из альбома или художественного журнала, маникюрными ножницами обезглавил Иисуса, подклеил фотографию Филлипа, а потом сделал копию на ксероксе.

Сара быстро посмотрела на прохожих вокруг, вспомнив внезапно, что Астрид и Мишелль где-то неподалеку. Теперь уже ничто не казалось ей случайностью; она чувствовала, что за ней наблюдают чьи-то глаза, слушают ее чужие уши, она ощутила себя героем романа Оруэлла, которому некуда было спрятаться от следящих за ним стен, от Большого Брата, стоящего за углом.[10]

– Для чего ты это носишь с собой? – спросила она Белинду, держа листок обеими руками.

– Не знаю. Сара, как ты думаешь, я правильно поступаю? Я имею в виду то, что сейчас происходит. А потом ведь будет суд и все прочее – я просто не знаю, как быть.

Никогда прежде Белинда не задавала Саре подобного вопроса.

– Да. Абсолютно. Ты и в самом деле сомневаешься? – Сара взяла подругу за руку.

– Я во всем сомневаюсь, – тихо сказала Белинда. – Пошли, нам необходимо потратить режиссерские деньги. Ведь для этого мы сюда и пришли, верно?

Жизнь меняет нас, размышляла Сара позже, уже за рулем автомашины, направляясь домой и высадив Белинду поближе к ее улице. И в этом ее предназначение, тан и должно быть. Мы вступаем в нее абсолютно чистыми и с течением времени набираем кольца – как те, что видны на срезе дерева. Мы становимся выше, набираем вес, мы сгибаемся и кривимся, и там, где свой отпечаток накладывает страдание, нарушается и рисунок колец.

В колледже у Сары была преподавательница литературы, которая во время ночного ограбления их дома потеряла мужа. Он никак не ожидал, что из темноты вылетит пуля и мозги его забрызгают все стены гостиной, где всего месяцем раньше супруги устраивали новогоднюю вечеринку для студентов, занимающихся литературой XIX века. Когда по прошествии двух недель преподавательница вновь вошла в их аудиторию, Сара бессознательно вышла вперед, чтобы выразить свои соболезнования, и услышала в ответ:

– Жизнь иногда несется прямо на тебя со скоростью курьерского поезда, и у тебя, ослепленной, есть только одно мгновение, чтобы сделать свой выбор: прыгнуть в сторону или покорно лечь на рельсы. Так вот, мгновение – это слишком мало.

Как же быть, когда вообще нет никакого выбора, думала Сара. Может, в то время, когда Филлип сидел в доме Белинды, ее выбор уже стал уделом прошлого. Однако, если у самой Белинды на этот счет другие представления, она будет все время стоять перед искушением обвинить во всем только себя. Дверцы внутри нее закрывались – Сара ясно видела это; слишком часто в последнее время в разговоре с ней у Сары появлялось ощущение, что ей приходится кричать во весь голос, чтобы быть услышанной. Сара слишком хорошо понимала, что это значит, вот почему ей было так страшно.

17

Сара

Грозовой фронт едва коснулся своим крылом побережья Калифорнии, так что в Лос-Анджелесе нечастые дождливые дни перемежались ясной солнечной погодой. Ознакомившись с прогнозом, режиссер принял решение внести коррективы в график съемок картины, которая теперь почему-то называлась «Опасности любви» (Саре куда больше по душе было старое название «Первобытная любовь»). Пока небо оставалось безоблачным, одна за другой отснимались сцены на открытом воздухе, павильонные съемки велись только в плохую погоду. Причиной осадков был, скорее всего, устойчивый южный ветер, гнавший вдоль побережья облака, набухшие над океаном влагой. Земля вышла из равновесия, думала Сара. Весьма кстати.

Как-то раз съемки велись на одном из пляжей Санта-Моники. В фильме была сцена, где девушка и женатый дрессировщик идут вдоль берега моря, обсуждая, как им поступить с его женой, которая должна была умереть, но все никак не торопилась сделать это. Рядом с ними, переваливаясь, ковыляет орангутан – Саре это представлялось верхом абсурда, поскольку если вход на пляж запрещен даже с собаками, то каким же образом герою удалось провести с собой обезьяну? Логично было бы предположить, что кто-нибудь заметит это. Так нет же – троица сидела на песке, хрустела жареным картофелем и болтала, а режиссер так и не сказал: «О'кей, парни, я вижу, что у вас там по берегу шляется огромная обезьяна. Интересно, на это хоть кто-нибудь среагирует?» Само собой, никто из съемочной группы не увидел в этом ничего из ряда вон выходящего – обычный лос-анджелесский день.