А случай выдался.

Шоно и его опричники оказались жлобьём.

Он, вообще-то, когда от старика в их логово отправился, надеялся, что джентльменами окажутся, пусть и удачи. Пусть и удачи, но джентльменами. Романтиками, так сказать, с большой дороги, которых за эти самые романтические струны можно было бы подёргать и на бандитском кодексе благородства свою собственную партию сыграть.

Но оказались обыкновенным жлобьём.

Стопроцентным. Кондовым.

Шоно — это коренастое бритое наголо чмо в длиннополом кожаном пальто находился на момент его прихода под лёгкой дозой. На предложение Виктора получить подъёмных штук триста и отвалить, допустим, в какие-нибудь оффшоры на Голопопские острова или, к примеру, ПМЖ в Чехии прикупить с домиком под Прагой и небольшим бизнесом в общепите, только вяло усмехнулся. Поковырялся в зубах пальцем и произнёс, не спускаясь с крыльца, алчно:

— При бабках, стало быть, фраерок. Это хорошо, что при бабках. Может, тогда живым останешься, коль при бабках.

Виктор насторожился, — слово «фраерок» Шоно произнёс с тем картаво-смачным чпоком, которое встречается только у латентных фраерков, лишивших себя радости быть добропорядочными обывателями в силу неверно истолкованного посыла, заложенного в прочитанных когда-то бабушкой на ночь «Разбойниках» Шиллера. И если Шоно на самом деле фраерок, то худо наше дело. Будет из кожи вон лезть, чтоб доказать как он крут.

— Мы щедрых не трогаем, — прибавил Шоно. — Верно я говорю, Мякиш?

Мякиш, тот парень, которому Виктор автомат свой на входе в усадьбу сдал и который его, собственно, к Шоно и привёл, угодливо заржал и ткнул в спину:

— Давай, выкладывай.

— Чего выкладывать? — как бы не понял Виктор.

— Бабки! — рявкнул парень.

— Я что их, по-твоему, с собой ношу?

— А где они у тебя? — спросил Шоно.

— Где надо, — неопределённо ответил Виктор.

— Ты меня расстраиваешь, — покачал головой Шоно.

А Виктор начал озираться по сторонам. Вся ограда была заполнена демонами. Бежать не представлялось возможным. Понял это в полном объёме.

И тогда начал давать задний ход.

— Давайте так решим. Вы меня сейчас отпускаете. Я привожу деньги. И мы приступаем к переговорам.

— К каким ещё переговорам?

— Ну я же тему выше обозначил. Ты со своими архаровцами навсегда оставляешь эти места, а я компенсирую твои финансовые потери. Цена вопроса, по моим прикидкам, триста тысяч долларов. Или вы предпочитаете в евро?

— Я предпочитаю, чтобы ты заткнулся, — лицо Шоно мгновенно окаменело. — Триста штук и отвалить навсегда… Смеёшься что ли? Да я такие бабки здесь всего за два года делаю.

— Это пока, — предположил Виктор, — скоро здешняя ваша нива оскудеет.

— Это почему ещё? — удивлённо вскинул брови Шоно.

— Потому что вы у людей изымаете всю прибавочную стоимость, — принялся Виктор объяснять бандиту азы политэкономии. — Труд в этих местах скоро потеряет всякий экономический смысл. Никто не будет заинтересован в создании нового валового продукта. Понимаешь, труд не есть имманентное свойство человека, меркантильность — вот истинный двигатель процесса товар-деньги-товар. Когда нет личного интереса, нет и продукта. А продукта не будет, чем сможете поживиться? Это, во-первых. А во-вторых, начальники ГУВД имеют свойство однажды уходить на пенсию. Вот и ваш оборотень в лампасах когда-нибудь тоже уйдёт. Не вечен. Сунут ему в зубы пистолет именной, да пнут под зад, — пшёл отсюда… Где гарантия, что новый не окажется честным ментом?

— Это ещё когда всё будет, — махнул рукой недальновидный Шоно, обрисованные Виктором флэш-фьючерсы его не напугали. — На мой век барыша хватит. Ну, а если здесь перестанет рыбка ловиться, новое место найдём. Правильно я говорю, Мякиш?

Стоящий у Виктора за спиной Мякиш вновь подобострастно закудахтал.

— Послушай, а откуда ты, вообще-то, взялся? — задумался вдруг Шоно. Кто тебя такого умного сюда прислал?

— Никто, — ответил Виктор. — Я сам пришёл.

— Сам?… Ну, и какой тебе самому такой интерес бубновый мне откупные башлять? А? Зачем тебе лично надо, чтобы я из этих краёв свалил?

— Какой интерес? — Виктор отвёл взгляд на утопающие в сизой дымке вершины. — Есть у меня интерес. Чисто эстетический. Нарушаешь ты, Шоно, местный фэн-шуй. Ломаешь гармонию. Воздух портишь. И людям весь кайф от нахождения в этих благодатных местах ломаешь.

— Чего-чего ты сказал? Кого ты послал? Мякиш, ты слышал?

Мякиш кивнул.

— Мякиш, я не понял, он что, бугор?

Мякиш пожал плечами.

— Нет, Шоно, я не бугор, — вставил Виктор слово в их пинг-понг, — говорю же тебе, я — эстет.

— Эстет? Ты эстет? Ах, ты эстет! А ты слышал поговорку насчёт эстетов?

— Смотря какую.

— Такую: хороший эстет, это мёртвый эстет.

— Нет, такую не слышал.

— А зря. Это же про тебя поговорка.

— Шоно, ты вроде умный человек и образованный вроде…

— Ещё бы! Почти три курса автодорожного.

— Ну так подумай, какой тебе резон меня убивать?

— Это ты правильно скумекал, никакого резона мне тебя убивать нету. Я тебя лучше продам.

— Продашь? — удивился Виктор. — Да кому я нужен?

— Думаешь, никому?

— Точно знаю, никому. Знал бы ты, как последние тиражи хреново расходились.

— Тиражи-миражи… — усмехнулся Шоно. — Да я тебя корешам твоим продам. Ты что думаешь, я не знаю, что ты не один сюда приехал? Я всё знаю. Доложили уже.

— Быстро у вас.

— А ты что думал?! Думал, что мы тут все лохи. Терпилы прирученные?! Да? Думал, что можно вот так вот просто наехать по нахаловке и нас развести по дешёвому? А вот хрен тебе! Это наша земля!

— Понаехали тут! — подтявкнул Мякиш.

— Не ваша это земля, — посмотрев на небо, сказал Виктор, потом опустил взгляд долу и добавил: — Никогда не была она вашей и никогда вашей не будет.

— Пасть заткни да! — прикрикнул на Виктора Шоно и стал инструктировать своего придворного обормота. — Значит так, Мякиш, давай определяй его на кичу. В летний сарай пока. Только свяжи. А как сделаешь, буди Лося, пусть Ряху возьмёт, Костю Городского и Лебяжу, и дует в Бурендай к братве этой залётной с такой телегой, что, мол, вашего чувырлу братского мы в двенадцать завтра завалим, не моргнём, если лавэ за него к сроку не подгоните. Врубаешься?

Мякиш кивнул

— Сумму слышал?

Мякиш опять башкой кивнул, что твой «болванчик» из Китая. Но Шоно отрезал:

— Звездит, чую жопой. Сдаётся мне, что больше у них с собой капустяры. Короче, удвой-ка ты это дело. Пусть напрягутся.

— Зря ты это затеял, Шоно, её богу, зря, — вздохнул Виктор. — Я же хотел по мирному, хотел, чтобы без крови мы разошлись.

— А всё и так будет тип-топ, чики-пики, и без крови, — самонадеянно заверил его Шоно. — Если, конечно, дёргаться не станете. Вот увидишь.

— А я и так уже всё вижу, — признался Виктор. — И знаешь, что я вижу?

— Ну?

— Мне это не очень приятно говорить, но ты…

— Чего я? — сверкнул своими серыми зенками Шоно.

— Не сегодня-завтра ты умрёшь, Шоно, — выдохнул Виктор. — Извини….

— Шутишь? — конечно, не поверил такой глупости Шоно, но было видно, что насторожился, — глаза выдали.

— Разве с такими делами шутят? — изобразил Виктор удивление на лице.

— Гонишь ты всё?

— Ты, Шоно, давно в зеркало смотрелся?

— Вчера брился.

— Ты что разве не видишь, — у тебя же лицо обречённого человека.

— У меня?

— У тебя, Шоно. И мне жаль тебя.

— Тебе меня жаль?

— Да, жаль. Ты, в общем-то, в глубине души неплохой мужик. Правда, в очень глубокой глубине. Тебе бы… Ну ладно… А потом, разве ты виноват, что однажды майским вечером тот ласковый дядечка затащил тебя, наивного и доверчивого пятиклассника, к себе домой. Нет, конечно, не виноват. Что он тебе, кстати, пообещал?

— Модель фрегата, — как загипнотизированный, пробормотал Шоно и впал на пяток секунд в полнейшую прострацию, но усилием воли сумел стряхнуть наваждение и спросил у Виктора хмуро: — Откуда узнал?