– Почему? – спросил он, как будто разговаривал сам с собой. – Почему вы не приготовили кролика?

Речел повернулась на бок и вздохнула. Почему? Простой вопрос, на который, тем не менее, было трудно дать ответ. И все же Речел знала, что Генри спросил ее не просто так. Когда она держала кролика, то видела сострадание на лице Генри. И ее тронули не столько мучения животного, сколько чувства, переживаемые мужем.

– Когда я впервые очутилась дома, в Биг-Хорн Бэйсин, мне пришлось учиться жить без всех городских удобств, – начала Речел тихим голосом. – У нас были куры, вечно кудахтавшие, грязные. Они клевали меня, когда я собирала яйца или кормила их. Их убивал и разделывал кто-то другой, я только ела. Это были совсем разные вещи – куриное мясо на столе и куры в курятнике… – Речел приподнялась и положила руку под голову. – Однажды всем было некогда, и мне пришлось самой готовить курицу на обед. Я думала, что это просто. Но когда я поймала самую маленькую курочку и свернула ей шею, меня стошнило. После этого я целый день не могла есть. И прошел целый год, прежде чем снова смогла глядеть на курятину.

– Но вы же охотитесь и едите мясо!

– Это лучше, чем голодать.

– Ах, да, это свойственно человеку – когда мы хотим выжить, то никого не жалеем и перестаем быть щепетильными! – Он улыбнулся. – Варенье здесь, я полагаю, большая роскошь?

– Да.

– А из кролика мог получиться прекрасный ужин?

– Да.

Генри перестал улыбаться:

– Тогда какого черта вы его похоронили?

– Я не знала, будете вы это есть или нет.

Он начал что-то чертить указательным пальцем на влажной земле. Потом сдвинул брови и задумчиво произнес:

– Нет, я бы не стал его есть…

– Почему?

Генри поморщился, затем поднял голову и посмотрел на Речел.

– Потому что не было ни охоты, ни погони. Кролик стал жертвой природной стихии. У него не было возможности выжить. Он умер у нас на руках. Вернее, у вас на руках… – Он стер рисунок ладонью, стряхнул с нее грязь и поднялся, чтобы подбросить дров в огонь. Лучше бы вы поспали еще, Речел! До смены целых два часа.

Она свернулась калачиком и закрыла глаза. Вот и закончился их короткий разговор, вопросы заданы, ответы услышаны. Но они снова убедили Речел в том, что у нее с мужем очень много общего. Она даже испугалась этой мысли. До сих пор Генри казался ей независимым, способным уйти от нее в любую минуту, и Речел утешала себя, говоря, что эта потеря будет не столь уж страшной. Муж обещал, что покинет ее, когда закончится срок договора. Он не проявлял никакого интереса к их совместной жизни. Генри даже не спрашивал, что его ждет, как будто боялся услышать неприятный для себя ответ.

– Генри? – позвала она, услышав, что муж возвратился на место.

– Спите, Речел, – отозвался он.

В голосе его было больше апатии, чем раздражения. Это придало Речел смелости. Она продолжила:

– Генри, доброта здесь тоже большая роскошь. Поэтому ее раздают не слишком щедро.

– Доброта, – произнес Генри, – везде роскошь, которую окружающие не могут позволить по отношению к другим.

Речел услышала в его словах горечь, исходившую из самой глубины души, которая оставалась для нее недоступной.

– Моя доброта вам ничего не будет стоить, Генри. И не нужно бросать ее мне в лицо.

Засыпая, Речел спрашивала себя, сколько раз Генри становился жертвой сил более могущественных, чем он сам. Сколько раз страдал в одиночестве, не зная главной человеческой роскоши – доброты.

– Я постараюсь это запомнить, Речел, – расслышала она сквозь сон шепот Генри.

ГЛАВА 13

Речел была неправа. Генри никогда не умел играть в игры, а просто воспринимал все слишком серьезно. И все совершаемые им поступки были его личным крестовым походом под знаменами уязвленной гордости.

Слово «путешествие» для него означало экипажи с возницами, скорые поезда и корабли. Наконец, города и гостиницы с комнатами, горячей едой и мягкими постелями.

Но за прошедшие две недели Генри быстро приспособился к новой жизни, перенося все ее превратности молча и терпеливо. В ночь после бури Генри не будил Речел. Он дежурил до самого утра, как бы отдавая жене долг за прошлую бессонную ночь.

В конце концов, Речел отправилась на охоту, чтобы раздобыть свежего мяса. Она вернулась с кроликом, которого Генри ел с нескрываемым удовольствием. Когда кончилось и это мясо, Генри подстрелил оленя, бродившего у подножия холмов. Наморщив лоб, он долго разглядывал убитое животное. Речел поняла, что Генри не знает, как снять шкуру. Она взялась за это сама, работая медленно, чтобы Генри мог увидеть последовательность операций.

Речел сообщила мужу, что олень слишком велик и в свежем виде мясо испортится раньше, чем они съедят хотя бы четверть. Речел предложила сделать остановку на сутки и за это время посолить оленину, а то, что останется, надежно упаковать.

– Чтобы сохранить мясо хотя бы на пару дней, я заверну его в шкуру, – объяснила Речел, глядя на Генри из-под длинных ресниц. – Мы можем продать его на ранчо Финнегана, где разводят лошадей, и купить немного овощей и, возможно, хлеба.

Когда Речел снова посмотрела на мужа, он что-то рисовал на земле острым камнем. С того места, где она, склонившись, разделывала оленя, ей был хорошо виден рисунок Генри: причудливые очертания шкуры, которую она сняла с животного, различные части оленьей туши, разложенные в стороне…

Генри рисовал все, что видел, и все, что делала Речел. У него появилась привычка запечатлевать все происходящее на бумаге или прямо на земле, чтобы затем лучше запомнить. Но едва жена пыталась взглянуть на его работу, Генри тотчас закрывал альбом или стирал нарисованное, как будто не хотел ни с кем делиться своим видением мира.

Сейчас он тоже заметил, что Речел разглядывает его рисунки. Он быстро встал и все стер ногой. Речел даже захотелось извиниться за то, что она заглядывает ему в душу: она считала, что его рисунки и есть его душа.

Закончив с тушей, Речел взглянула на себя и поморщилась – руки и одежда были запачканы кровью. К счастью, их лагерь находился рядом с речкой, где она могла помыться.

– Потом мы закоптим мясо, – устало сказала женщина и начала солить каждый кусок и заворачивать его в пеньковую мешковину. – А пока оно будет храниться так. До Финнегана сутки езды, и оно не успеет испортиться.

Генри помогал жене, делая все в точности, как она, и сам себе удивлялся: он работал старательно и охотно, чего с ним раньше никогда не случалось.

– За две недели мы почти не встречали животных, – констатировал Генри. – И я очень сомневаюсь, что здесь может выжить кто-либо из людей. Я уже не говорю о цивилизованном образе жизни, о выращивании скота, например.

– В нашем штате очень много ферм и ранчо.

– Тогда почему мы спим почти на голой земле и охотимся на случайного зверя?

Речел нашла в фургоне деревянный ящик и начала укладывать в него посоленное мясо.

– У нас нет времени заворачивать и делать долгую стоянку, – солгала она. – Меня и так давно не видели дома…

Отчасти это было правдой. Но Речел не сказала мужу, что ее считали отнюдь не самым желанным гостем в большинстве домов Вайоминга и, возможно, Колорадо. Она не могла рассказать Генри, что заведение ее матери обслуживало мужчин из низших и высших слоев общества от Денвера до Монтаны.

Пока что Генри лишь неприязненно отзывался о некоторых ее поступках или о том, как она одевается. Но он по-прежнему обращался с женой, как с леди: не позволял поднимать ничего тяжелого, помогал сходить с подножки фургона на землю, как будто это был роскошный экипаж, а Речел – дама, наряженная в атлас и шелк. Она понимала, что это мелочи, но дорожила ими. Если Генри ухаживал за ней, в какой бы форме это ни выражалось, значит, он уважал свою жену.

– «Дом» – это значит деревянная постройка, заброшенная посреди такой же прерии? – с интересом спросил Генри.