Корабль превратится в пар, в ослепительную мгновенную вспышку. Поэтому отражатель меняли через каждые сто астрономических единиц, пройденных с работающим реактором.

И поэтому тончайшие приборы каждые две минуты замеряли состояние рабочего слоя отражателя и записывали данные на ленту.

Быков заложил ленту в читающее устройство. Все было в порядке и здесь. Он проверил запас лент в контролирующем автомате, взял еще раз наугад несколько пробных отсчетов по всей поверхности отражателя и вернулся к Михаилу Антоновичу.

— Иди отдохни, Миша, — сказал он.

Михаил Антонович яростно замотал головой. Так он отвечал, когда был очень занят. Штурман работал. По столу были разбросаны листки голубой бумаги, покрытые строчками формул. Полуавтоматическая приставка к электронному вычислителю была включена и гудела, мигая лампочкой включенной блокировки по „фи“ на пульте. Быков подошел к столу и опустился в кресло. Михаил Антонович вдруг спел дрожащим те орком: „Ласточки, ласточки“, замолк и опустил голову, шевеля губами.

Быков смотрел на него с уважением. Зная математику так, как знал ее Михаил Антонович, можно было прочитать сборник по теории пространства и времени за несколько дней.

Штурман прекрасно освоился с сигмарным анализом — у Быкова хранился дарственный оттиск его статьи „Относительно четвертой фундаментальной теоремы Окада“. Статья начиналась словами: „Рассмотрим отражение пространства Римана в сигма-неограниченное гиперпространство Окада — Саблина…“ и обосновывала заключение о том, что „пространство Римана деритринитивно проницаемо в сигма-смысле“. Михаил Антонович был чрезвычайно доволен, получив этот результат.

— „Это — шаг! — говорил он. — В будущих звездолетах на двигателе времени будет кусочек и моего труда“. Впрочем, он тут же спохватывался и добавлял извиняющимся голосом: „Окада просто не заметил этого возможного следствия. Надо написать ему. Обязательно“. При встрече академик долго жал штурману руку и дважды отрывисто произнёс: „Чрезвычайно рад. Польщен“.

Михаил Антонович, не отрываясь от записей, протянул руку к пульту и пробежал по клавишам, быстро переставляя пальцы. Рука его стала похожа на огромного хищного паука. Вычислитель загудел громче и остановился, сверкнув стоп-лампочкой.

— Ласточки, ласточки!.. — пропел Михаил Антонович дребезжащим голосом и замолк.

Из выводного устройства на стол перед ним выпала табулограмма.

— Благодарю вас, — сказал штурман. — Извините… Ласточки, ласточки… — снова пропел он и снова оборвал внезапно.

Быков встал, прошелся по рубке, заложив руки за спину, заглянул в широкоугольный перископ, где в черном круге дрожал сплющенный полосатый Юпитер, и снова уселся в кресло.

— Слушай, Михаил, — сказал он. — Отвлекись-ка на минутку.

— А? — сказал штурман, подняв голову.

— Отвлекись на минутку.

— Что, Алешенька?

— Окада хочет говорить со мной, — медленно сказал Бы ков. — О чем?

Штурман наморщил лоб и поморгал.

— Понятия не имею, Алешенька.

— А ты не врешь?

— Что ты!

Быков сказал сквозь зубы:

— Хотел бы я знать, что делается на моем корабле…

— Алеша, — укоризненно сказал штурман.

— Ладно, занимайся.

Быков взял книгу и раскрыл ее на первой странице. Не сколько секунд Михаил Антонович смотрел на него, затем покачал головой и вернулся к работе. Потом Быков спросил:

— Слушай, Миша, что это такое: „Гомосистемное полуотражение в полиполярных координатах“?

Опубликованный „Путь на Амальтею“ отличается от задуманного кардинально. Изменена сама цель полета (первоначально задумывался эксперимент с „двигателем времени“, который везет с собой Окада), изменен стиль (Б. Н. Стругацкий в „Комментариях“ называет его „хемингуэевским лаконизмом“). Но, будучи напечатанным, „Путь…“ переиздавался в одном и том же варианте, за исключением публикации в журнале „Наука и техника“ (Рига, 1961), где печатался сильно сокращенный вариант.

Однако же в то время обойтись совсем без изменений в тексте было нельзя: снова убиралось из повести все китайское (иногда даже на стадии подготовки рукописи к печати). Заместитель начальника Высшей Школы Космогации назывался последовательно: в первом (АБС, ПНА, 1960) и втором изданиях (ж-л „Наука и техника“, 1961) — Чэнь Кунь; в третьем (сб. „В мире фантастики“, 1964) — Тодор Кан; в последующих — Сантор Ян. Соответственно менялось и прозвище: „Железный Чэнь“ — „Железный Кан“ — „Железный Ян“.

Когда Жилин вспоминает, как он проспорил, утверждая, что знает все марки автомобилей, в рукописи неизвестная ему машина называется „„Счастливый Дракон“, новая китайская марка“, в первом издании — „„Золотой Дракон“, новый китайский атомокар“, в сборнике „В мире фантастики“ — „„Влтава“, новый чешский атомокар“, позже — „„Золотой Дракон“, новый японский атомокар“.

Во время подготовки собрания сочинений и доработки текста имена и названия не менялись на предыдущие — так читатели уже привыкли. Правка и восстановление текста были минимальными, поскольку более поздних рукописей повести почти не сохранилось: только разрозненные страницы на обороте других черновиков.

На одной из уцелевших страниц черновика „Пути на Амальтею“ после слов: „Он выбирался вторым и застрял и все-таки лег носом в холодный пол, но быстро пришел в себя и тогда увидел у самого лица ботинок Быкова. Ботинок нетерпеливо притопывал“, — была интересная вставка: „Наверное, это нелегко — притопывать ногой при перегрузке, подумал Жилин. Надо будет попробовать“.

„ПОЛДЕНЬ XXII ВЕК“

В современной оценке произведений (во всяком случае, в не классическом отечественном литературоведении и критике) претерпели изменение термины жанровой формы: то, что ранее называлось повестью, теперь часто называется романом (по аналогии с западными категориями, разделение в которых зависит от объема произведения, а не от количества сюжетных линий и хронологических размеров повествования). В категорию „роман или повесть“ попали почти все крупные произведения Стругацких.

Но с произведением „Полдень. XXII век“ еще сложнее. Некоторые его считают романом, некоторые — повестью в рассказах, некоторые — циклом новелл. В данной работе „Полдень. XXII век“ будет называться романом, а главы его — новеллами. Не потому, что я считаю именно так, а чтобы не было путаницы с частями романа (которые Стругацкие назвали главами), с циклом, включающим в себя все последующие романы — или повести? — о мире Полдня, и с рассказами, существовавшими ранее отдельно, а затем включенными в виде новелл в роман. Определение же правильных терминов оставим профессиональным литературоведам.