Но прежде всего мне необходимо поговорить с Либой. Она пишет, что ее Алеш наделен и другими замечательными качествами, которые посвящают его в рыцари земли обетованной…

Либа не появляется, словно ей стало стыдно за свою исповедь. Вместо нее пришло письмо…

Милый дядя!

Слепого я вычеркиваю из своей жизни. Он меня страшно разочаровал! Я оборвала все сразу, мне ничего не жаль. Но Ты, дядя, не вычеркивай его! Он еще может Тебе пригодиться! Я опишу опять все подробно и по порядку, как это произошло.

В редакции я узнала, что он уже вернулся. Я сразу же позвонила ему, и он, обрадовавшись, пригласил меня прийти в пять часов вечера. Войдя в его комнату, я с удовольствием заметила, что стул в углу пуст. Алеш был мил как никогда. Во время дороги поездом он. очевидно, простудился — немного охрип и покашливал. В трогательном смятении он перескакивал в разговоре с одного на другое. То брал меня за руки, то подбегал к шкафу и снова возвращался, то начинал рассказывать, какие у них в Полабье замечательные летние ночи, когда в нескошенной траве шумит ветер, земля излучает тепло, а издали доносится кваканье лягушек. Потом он попросил меня прочесть письма его старых друзей, которые давным-давно никто ему не перечитывал, и мы опять тихо сидели друг против друга, держась за руки. Нам было, как и прежде, хорошо — слова были излишни для выяснения наших отношений. Они только омрачили бы ту бурную радость, которую я испытывала.

Вдруг Алеш встал, открыл шкаф, пошарил на полке и положил на стол кусок сала, завернутый в бумагу. Потом он вынул из кармана перочинный ножик и аккуратно отрезал несколько тоненьких ломтиков, покрытых толстым слоем красного перца. Он угощал меня, и ел сам, и снова отрезал; я взяла один ломтик, потом еще один. Откуда-то из кармана он извлек кусок хлеба и по-братски поделился со мной. Затем он старательно завернул сало в бумагу, положил в шкаф и вытер пальцы чистым носовым платком.

Мы сидели совсем рядом, и в это время дверь открылась и в комнату вошла незнакомая мне девушка с сумкой в руке. Она бросила быстрый взгляд на столу на котором остались следы нашего пиршества — обрывки красной промасленной бумаги, крошки хлеба.

Девушка направилась к шкафу, открыла его. Алеш повесил мое пальто на свой пыльник, девушка на секунду задержалась перед ним. Потом, поднявшись на цыпочки (она была небольшого роста), достала с верхней полки завернутый в бумагу кусок сала и быстро сунула его в сумку.

— К ужину согреть утку или будем есть яичницу с салом? — спросила она грубоватым и решительным голосом. Алеш на минуту задумался.

— Пожалуй, уточку! — сказал он с выражением лакомки, которое ясно говорило о том, что он тщательно взвесил оба предложения, прежде чем выбрать «уточку».

Девушка делала вид, что не замечает меня. Она смахнула сор с полки. Все ее движения были весьма энергичны, несмотря на ее невысокий рост. Но, когда она уходила, мне бросились в глаза ее впалые щеки и измученное выражение лица. Ее хорошенькое личико вдруг подурнело, но тем не менее оно тронуло меня чем-то по-настоящему страдальческим, притаившимся в глазах, в уголках губ.

— Кто это? — спросила я приглушенным голосом. — Кто-нибудь из. ваших краев, с Полабья?

— Да нет, это Аничка из редакции! — небрежно отмахнулся он, как от чего-то само собой разумеющегося.

Я почувствовала себя приблизительно так же, как если бы у меня на глазах Алеш свалился и умер, а может, и еще хуже. Я ожидала, что он сам мне все объяснит, но он и не собирался делать этого. Я же не могла выдавить из себя пи одного вопроса. Не помню, как я дочитала одно из последних писем его друзей, голос у меня стал глухой и как будто чужой. А он держал себя так, словно ничего не случилось. Когда я собралась уходить, он мило удерживал меня, говорил, что не к чему торопиться, но я уже совершенно иначе воспринимала все его слова.

С невозмутимым видом ходил он по комнате, как неуклюжий медведь, словно моя встреча с Аничкой его не касалась, словно его слепота снимала с него всякую виду.

Но какую, собственно, вину? Разве он виноват? Разве он что-нибудь обещал мне? Потом, когда я медленно шла по улице, я поняла, что сама поступила опромечтиво.

У меня было такое чувство, какое бывает после вскрытия раны, когда перестает действовать укол; тупое спокойствие исчезло, и мне стало совершенно ясно, что это конец. Но поверить этому, смириться с этим было свыше моих сил…

И все-таки это конец.

Вот как будто и все, дядя! Не знаю, почему я отношусь к Тебе с таким доверием… Выбери из моего письма то, что Тебе нужно. Я не утверждаю, что нашла Алеша для Тебя, это была бы неправда. Но, несмотря на то, что все так получилось, что все это причинило мне столько волнения и горя, что он так огорчил меня, — несмотря на все это, я не могу не верить, что, если бы Алеш жил в будущей эпохе, он смог бы понять свой недостаток и избавиться от него. Впрочем, какое я имею право осуждать его?..

Либа.

— Ну, рассказывай! — обратился я к Либе. — Припомни все, что ты о нем знаешь! Мне хотелось бы услышать не рассказ, а скорее перечисление тех или иных его качеств. Само собой разумеется, только тех, которые могут служить ему украшением…

Либа задумалась.

— Подожди, у него столько положительных черт характера, они, конечно, преобладают над отрицательными. Если тебе что-либо не будет подходить, ты скажи, я постараюсь припомнить еще и другие…

— Вспоминай скорее!

— Как редактор, он бесконечно терпелив. Автор, кто бы он ни был, может сразу же прочитать ему свою статью. Знакомому Алеш скажет правду в глаза. Начинающим посоветует, поддержит их! И у слабых он старается найти искорку таланта и разжечь ее!

— Ну, а еще что?

— Он противник пустых фраз, во время прений умело нащупывает основное ядро спора, основную мысль формулирует всегда ясно и понятно.

— Хорошо, может, еще что вспомнишь?

— Когда в его присутствии ругают товарища, он защищает его, старается оправдать перед другими его ошибки, а оставшись с ним с глазу на глаз, указывает ему на них…

— Замечательно, продолжай! Как он ведет себя за стенами редакции?

— Его совершенно не интересует, что о нем думают другие. Иногда он ведет себя, как ребенок. Спокойно ходит по улице без провожатого, говорит, что по давлению и вибрации воздуха узнает даже расположение домов и предметов.

— Интересно, но мне это не нужно…

— Руководит заводским кружком Значка Фучика.[14] Знает наизусть почти все произведения и читает рабочим целые отрывки из них. Не переносит, когда люди удивляются его силе и мужеству. Они напоминают ему этим, что он не такой, как они. Очень любит тех, кто держит себя с ним так, как если бы Алеш не был слепым. Очень любит танцевать. О своих успехах в плавании говорит только вскользь. Зимой он собирался кататься на коньках.

— Кое-что для будущего…

— Алеш часто меняет своих чтецов, у него постоянно появляются новые. Он прекрасно разбирается в них, сразу же определяет, кто читает ему из корыстных целей, желая использовать его знакомства, и кто делает это по доброте сердечной…

— Это все не то, чего мне хотелось бы…

— Однажды в субботу, возвращаясь из редакции домой, он застал в коридоре уборщиц и помог им мыть лестницу. После этого случая он стал их любимцем. Они незаметно для него напихали в его карманы конфет…

— Либа, ты преувеличиваешь…

— Как-то во время отпуска он исчез. Знакомые нашли его на Бероунке,[15] он работал там паромщиком. Так возникла легенда о «слепом паромщике»…

— Либушка, положа руку на сердце…

— Он очень хорошо играет на рояле, мог бы стать виртуозом. Но не захотел, потому что тогда у него была бы связь с людьми только на расстоянии, а ему хотелось непосредственного контакта. Кроме того, он терпеть не может аплодисментов — они напоминают ему о человеческом высокомерии…