— Новое нужно искать, друзья, на нем нет визитной карточки, и иногда его бывает трудно распознать!..

Этой лекцией завершаются дни первого и самого сильного очарования этим удивительным человеком. После лекции я стала относиться к нему более трезво. Теперь я уже смотрела на него как на обыкновенного человека, а раньше он представлялся мне лишь одним из людей будущего, таким, каким я придумала его для Тебя, дядя.

Мне казалось, что голос его доносился ко мне откуда-то из далеких, грядущих веков. В те первые недели я даже боялась узнать что-либо о его повседневной жизни, чтобы ничто не осквернило моего представления о нем, моего восхищения им. А после лекции жгучее любопытство с каждым днем все росло во мне. Женат ли он? Холост? Ухаживает ли за кем-нибудь? Слепой ли он от рождения или уже потом потерял зрение? И каким образом? Не мог бы его вылечить Филатов?

Я стала ходить к нему в редакцию под разными благовидными предлогами, которые с каждым разом становились все менее значительными. У меня было одно-единственное желание — стать одним из его чтецов. Он работал заместителем главного редактора, в его обязанности входило рецензирование с идеологической точки зрения статей, которые ему читали вслух. Я была сама не своя: мне ничего так не хотелось, как в точно установленные часы приходить, садиться против него и читать. Но я знала, что чтецов у него хоть пруд пруди. Он сам их приглашал и отказывался от помощи своих коллег по редакции. Но, чем меньше у меня было надежд, тем сильнее становилось мое желание.

В редакции меня, должно быть, заметили. И вот однажды мы с ним в первый раз остались одни в комнате.

Обыкновенно вместе со мной у него бывало несколько человек. Они приезжали к Алешу по всяким личным вопросам, по которым он охотно давал им советы. В лучшем случае в углу его комнаты за маленьким столиком сидел долговязый мужчина с длинной шеей. Он никогда не принимал участия в нашем разговоре. Как только я появлялась, он усердно начинал работать, однако у меня создалось впечатление, что его усердие только напускное и что в основном он сидит здесь для того, чтобы следить за Алешом и за тем, что происходит вокруг него! В течение целого месяца я находилась в напряженном состоянии: не было ни- искры надежды, никакого продвижения вперед.

В то время я читала сборник рассказов Горького «По Руси». В этом сборнике есть замечательный рассказ, который называется «Страсти-мордасти». Когда я его прочитала, меня словно кто за сердце схватил, я чуть не вскрикнула от боли. Всю ночь я проплакала, перед глазами стояли безносая паклюжнипа Маша, топчущаяся в грязи, и ее маленький сынишка калека Ленька, играющий с коробочками, в которые он прячет мух, тараканов и пауков.

Ведь и сам автор говорит об этом Леньке: «Хотелось зареветь, закричать на весь город от невыносимой, жгучей жалости к нему…».

Весь следующий день я ходила как пришибленная, никак не могла прийти в себя, все у меня валилось из рук. Часов в десять я поняла, что больше не в состоянии работать. Я встала и отправилась прямо в редакцию, не сказав никому в институте ни слова. По дороге меня вдруг на мгновение охватил ужас: что будет, если я не застану его в редакции, а что будет, если застану? Я вошла в его кабинет как в бреду.

Алеш был один. Я тихонько села, раскрыла книгу и сразу же принялась читать, даже не взглянув на него…

Не знаю, что он подумал. Может быть, удивился.

А я все читала и читала, даже когда от слез буквы расплывались как в тумане. Я дочитала до конца, и снова слезы брызнули у меня из глаз, но уже не от сострадания и жалости, а от облегчения, словно я переложила свою тяжелую ношу на его мужские плечи. И только тогда мне стало стыдно. Но он уже стоял возле меня, взял мои руки в свои и пожал их.

— Спасибо тебе, товарищ…

— Я, я, — заикалась я, — я не могла иначе…

— Ты хороший человек, ты мой друг. Я вполне понимаю, почему ты пришла. Мне еще никто не читал этого рассказа. Не могу себе представить, как это я его до сих пор не знал; жить и не знать его, у меня такое ощущение, словно какая-то пустота заполнилась в моей душе…

Я не могла произнести ни слова.

— А как тебя зовут?

— Либуше…

— Либушка, — мягко сказал он, — теперь только ты будешь читать мне Горького. Мне нравится твой голос…

А потом мы с ним договорились об определенном часе для чтения, и в это время вошел тот, с длинной шеей, а я ушла, Первый раз в моей жизни действительность превзошла мечту, я была не в состоянии идти домой, есть и вообще нормально что-нибудь делать…

Наконец настала суббота, когда я во второй половине дня в первый раз пришла в редакцию в качестве чтицы.

Алеш уже ждал меня, выбритый и подстриженный. Заслышав мои шаги, он пошел ко мне навстречу своей неуклюжей походкой. Я читала ему рассказ «Рождение человека». Ты, наверное, знаешь этот рассказ, дядя! Он слушал, как ребенок, напряженно и не дыша. Порой у него от умиления появлялись на глазах слезы, иногда он просил повторить ту или иную фразу.

Услыхав, как у меня задрожал голос, он резко поднялся. Я тоже встала. Он подошел ко мне, взял меня за локти и притянул к себе. Я прижалась головой к его груди, а он гладил меня по волосам. Мне даже в голову не пришло, что, пожалуй, для первого раза это слишком много, у меня было такое ощущение, что иначе и быть не может, и я должна была крепко держать себя в руках, чтобы не разрыдаться. Я слышала биение его сердца, флажок его партийного значка царапал мне лоб…

Потом мы снова уселись, и я продолжала читать рассказ Горького, стол разделял нас, но мы держались за руки.

Неожиданно в дверях появился долговязый редактор с длинной шеей ближайший друг Алеша, его поверенный, хранитель или ученик?

Он торопливо направился прямо в угол к своему столику. Алеш, очевидно, сразу же узнал его по шагам и не обратил на него внимания. Я дочитала рассказ тем же голосом, но уже не с тем выражением — очарование исчезло, и у меня вдруг шевельнулась мысль, что я поступаю нехорошо и что его друг прав, наблюдая за нами.

Когда я уходила, Алеш снова приветливо приглашал меня приходить. Мы договорились в присутствии этого редактора, когда я приду в следующий раз, и он все слышал. И всегда, когда бы я ни приходила к Алешу, его поверенный или уже сидел на своем месте, или очень скоро приходил — и всякий раз вовремя.

Сейчас Алеш уехал к своим родителям куда-то на Лабе.[13] Не знаю зачем. Меня это беспокоит. Я стараюсь достать все изданные произведения Николая Островского.

Последние десять лет своей жизни он тоже был слепым.

В одной книге воспоминаний об Островском говорится о его приятельнице, приводится отрывок из ее письма.

Она пишет, что все для нее потеряло значение, когда она потеряла Колю. Она могла часами читать ему, слушать и беседовать с ним о политике, искусстве, о книгах и картинах. Мне хочется, чтобы Алеш своей моральной силой и энергией походил на него и чтобы у меня было такое же отношение к Алешу, как и у той женщины к Коле.

Но зачем я Тебе говорю об этом? Я представляю Тебе нового человека и зачем-то приплетаю к этому себя! Все это происходит от чрезмерного старания ничего не пропускать, показать Тебе его таким, каким я его вижу. Порой мне кажется, дядя, что я наболтала Тебе много лишнего, а самое главное пропустила. У него столько других прекрасных качеств, о которых я знаю со стороны и которые дают ему право считаться человеком будущего.

Я все Тебе расскажу, если Ты решишь сделать его героем своего романа.

Ну и расписалась же я, даже маме я не рассказала бы всего этого. Но Ты считай мое письмо материалом для ознакомления с новым человеком.

Либо…

Либа свалилась со своим письмом как снег на голову, нарушив мои планы. Слепой герой! Неплохо! Воздушный корабль с Петей и Домиником Эрбаном вдруг как-то померк на моем горизонте.

Их вытесняет слепой человек. Начинаю записывать отдельные мысли…