Но знал: предельного расцвета

в тот год достигла Виолета, —

а что могла ей принести

британской барышни свобода?

Осталось ей всего три года

до тридцати, до тридцати…

А сколько тщетных увлечений, —

и все они прошли, как тени, —

и Джим, футбольный чемпион,

и Джо мечтательный, и Джон,

герой угрюмый интеграла…

Она лукавила, влекла,

в любовь воздушную играла,

а сердцем большего ждала.

Но день приходит неминучий;

он уезжает, друг летучий:

оплачен счет, экзамен сдан,

ракета теннисная в раме, —

и вот блестящими замками,

набитый, щелкнул чемодан.

Он уезжает. Из передней

выносят вещи. Стук последний, —

и тронулся автомобиль.

Она вослед глядит на пыль:

ну что ж — опять фаты венчальной

напрасно призрак снился ей…

Пустая улочка, и дальний

звук перебора скоростей…

От инфлуэнции презренной

ее отец, судья почтенный,

знаток портвейна, балагур,

недавно умер. Виолета

жила у тетки. Дама эта

одна из тех ученых дур,

какими Англия богата, —

была в отличие от брата

высокомерна и худа,

ходила с тросточкой всегда,

читала лекции рабочим,

культуры чтила идеал

и полагала, между прочим,

что Харьков — русский генерал.

С ней Виолета не бранилась, —

порой могла бы, но ленилась, —

в благополучной тишине

жила, о мире мало зная,

отца все реже вспоминая,

не помня матери (но мне

о ней альбомы рассказали, —

о временах осиных талий,

горизонтальных канотье.

Последний снимок: на скамье

она сидит; по юбке длинной

стекают тени на песок;

скромна горжетка, взор невинный,

в руке крокетный молоток).

Я приглашен был раза два-три

в их дом радушный, да в театре

раз очутилась невзначай

со мною рядом Виолета.

(Студенты ставили Гамлета,

и в этот день был рай не в рай

великой тени барда.) Чаще

мы с ней встречались на кричащей

вечерней улице, когда

снует газетчиков орда,

гортанно вести выкликая.

Она гуляла в этот час.

Два слова, шуточка пустая,

великолепье темных глаз.

Но вот однажды, помню живо,

в начале марта, в день дождливый,

мы на футбольном были с ней

соревнованьи. Понемногу

росла толпа, — отдавит ногу,

пихнет в плечо, — и все тесней

многоголовое кишенье.

С самим собою в соглашенье

я молчаливое вошел:

как только грянет первый гол,

я трону руку Виолеты.

Меж тем, в короткие портки,

в фуфайки пестрые одеты, —

уж побежали игроки.

Обычный зритель: из-под кепки

губа брезгливая и крепкий

дымок Виргинии. Но вдруг

разжал он губы, трубку вынул,

еще минута — рот разинул,

еще — и воет. Сотни рук

взвились, победу понукая:

игрок искусный, мяч толкая,

вдоль поля ласточкой стрельнул, —

навстречу двое, — он вильнул,

прорвался, — чистая работа, —

и на бегу издалека

дубленый мяч кладет в ворота

ударом меткого носка.

И тихо протянул я руку,

доверясь внутреннему стуку,

мне повторяющему: тронь…

Я тронул. Я собрался даже

пригнуться, зашептать… Она же

непотеплевшую ладонь

освободила молчаливо,

и прозвучал ее шутливый,

всегдашний голос, легкий смех:

"Вон тот играет хуже всех, —

все время падает, бедняга…"

Дождь моросил едва-едва;

мы возвращались вдоль оврага,

где прела черная листва.

Домой. С гербами на фронтонах

большое здание, в зеленых

просветах внутренних дворов.

Там тихо было. Там в суровой

(уже описанной) столовой

был штат лакеев-стариков.

Там у ворот швейцар был зоркий.

Существовала для уборки

глухой студенческой норы

там с незапамятной поры

старушек мелкая порода;

одна ходила и ко мне

сбивать метелкой пыль с комода

и с этажерок на стене.

И с этим образом расстаться

мне трудно. В памяти хранятся

ее мышиные шажки,

смешная траурная шляпка, —

в какой, быть может, и прабабка

ее ходила, — волоски

на подбородке… Утром рано

из желтоватого тумана

она беззвучно, в черном вся,

придет и, щепки принеся,

согнется куклою тряпичной

перед холодным очагом,

наложит кокс рукой привычной

и снизу чиркнет огоньком.

И этот образ так тревожит,

так бередит меня… Быть может,

в табачной лавочке отца

во дни Виктории,[7] бывало,

она румянцем волновала

в жилетах клетчатых сердца —

сердца студентов долговязых…

Когда играет в темных вязах

звук драгоценный соловья,

ее встречал такой, как я,

и с этой девочкой веселой

сирень персидскую ломал;

к ее склоненной шее голой

в смятенье губы прижимал.