В такие дни, с такою ленью

не до науки. К сожаленью,

экзамен нудит, хошь не хошь.

Мы поработаем, пожалуй…

Но книга — словно хлеб лежалый,

суха, тверда — не разгрызешь.

Мы и не то одолевали…

И вот верчусь средь вакханалий

названий, в оргиях систем,

и вспоминаю вместе с тем,

какую лодочник знакомый

мне шлюпку обещал вчера,

и недочитанные томы —

хлоп, и на полочку. Пора!

К реке воскресной, многолюдной

местами сходит изумрудный

геометрический газон,

а то нависнет арка: тесен

под нею путь — потемки, плесень.

В густую воду с двух сторон

вросли готические стены.

Как неземные гобелены,

цветут каштаны над мостом,

и плющ на камне вековом

тузами пиковыми жмется, —

и дальше, узкой полосой,

река вдоль стен и башен вьется

с венецианскою ленцой.

Плоты, пироги да байдарки;

там граммофон, тут зонтик яркий;

и осыпаются цветы

на зеленеющую воду.

Любовь, дремота, тьма народу,

и под старинные мосты,

сквозь их прохладные овалы,

как сон блестящий и усталый,

все это медленно течет,

переливается, — и вот

уводит тайная излука

в затон черемухи глухой,

где нет ни отсвета, ни звука,

где двое в лодке под ольхой.

Вино, холодные котлеты,

подушки, лепет Виолеты;

легко дышал ленивый стан,

охвачен шелковою вязкой;

лицо, не тронутое краской,

пылало. Розовый каштан

цвел над ольшаником высоко,

и ветерок играл осокой,

по лодке шарил, чуть трепал

юмористический журнал;

и в шею трепетную, в дужку

я целовал ее, смеясь.

Смотрю: на яркую подушку

она в раздумье оперлась.

Перевернула лист журнала

и взгляд как будто задержала,

но взгляд был темен и тягуч:

она не видела страницы…

Вдруг из-под дрогнувшей ресницы

блестящий вылупился луч,

и по щеке румяно-смуглой,

играя, покатился круглый

алмаз… "О чем же вы, о чем,

скажите мне?" Она плечом

пожала и небрежно стерла

блистанье той слезы немой,

и тихим смехом вздулось горло:

"Сама не знаю, милый мой…"

Текли часы. Туман закатный

спустился. Вдалеке невнятно

пропел на пастбище рожок.

Налетом сумеречно-мглистым

покрылся мир, и я в слоистом,

цветном фонарике зажег

свечу, и тихо мы поплыли

в туман, — где плакала не ты ли,

Офелия, иль то была

лишь граммофонная игла?

В тумане звук неизъяснимый

все ближе, и, плеснув слегка,

тень лодки проходила мимо,

алела капля огонька.

И может быть, не Виолета, —

другая, и в другое лето,

в другую ночь плывет со мной…

Ты здесь, и не было разлуки,

ты здесь, и протянула руки,

и в смутной тишине ночной

меня ты полюбила снова,

с тобой средь марева речного

я счастья наконец достиг…

Но, слава Богу, в этот миг

стремленье грезы невозможной

звук речи а'нглийской прервал:

"Вот пристань, милый. Осторожно".

Я затабанил и пристал.

Там на скамье мы посидели…

"Ах, Виолета, неужели

вам спать пора?" И заблистав

преувеличенно глазами,

она в ответ: "Судите сами, —

одиннадцать часов", — и встав,

в последний раз мне позволяет

себя обнять. И поправляет

прическу: "Я дойду одна.

Прощайте". Снова холодна,

печальна, чем-то недовольна, —

не разберешь… Но счастлив я:

меня подхватывает вольно

восторг ночного бытия.

Я шел домой, пьянея в тесных

объятьях улочек прелестных, —

и так душа была полна,

и слов была такая скудность!

Кругом — безмолвие, безлюдность

и, разумеется, луна.

И блики на панели гладкой

давя резиновою пяткой,

я шел и пел "Алла верды",

не чуя близости беды…

Предупредительно и хмуро

из-под невидимых ворот

внезапно выросли фигуры

трех неприятнейших господ.

Глава их — ментор наш упорный:

осанка, мантия и черный

квадрат покрышки головной, —

весь вид его — укор мне строгий.

Два молодца — его бульдоги —

с боков стоят, следят за мной.

Они на сыщиков похожи,

но и на факельщиков тоже:

крепки, мордасты, в сюртуках,

в цилиндрах. Если же впотьмах

их жертва в бегство обратится,

спасет едва ли темнота, —

такая злая в них таится

выносливость и быстрота.

И тихо помянул я черта…

Увы, я был одет для спорта,

а ночью требуется тут

(смотри такой-то пункт статута)

ходить в плаще. Еще минута,

ко мне все трое подойдут,

и средний взгляд мой взглядом встретит,

и спросит имя, и отметит, —

"спасибо" вежливо сказав;

а завтра — выговор и штраф.

Я замер. Свет белесый падал

на их бесстрастные черты.

Надвинулись… И тут я задал,

как говорится, лататы.