Если ветер ты любишь и ветки сырые,

Божьи звезды и Божьих зверьков,

если видишь при сладостном слове «Россия»

только даль и дожди золотые, косые

и в колосьях лазурь васильков, —

я тебя полюблю, как люблю я могучий,

пышный шорох лесов, и закаты, и тучи,

и мохнатых цветных червяков;

полюблю я тебя оттого, что заметишь

все пылинки в луче бытия,

скажешь солнцу: спасибо, что светишь.

Вот вся вера моя.

Все загудело, все блеснуло,

так стало шумно и светло!

В лазури облако блеснуло,

как лебединое крыло.

И лоснится, и пахнет пряно

стволов березовых кора,

и вся в подснежниках поляна,

и роща солнечно-пестра.

Вот серые, сырые сучья,

вот блестки свернутых листков…

Как спутываются созвучья

гремящих птичьих голосов!

И, многозвучный, пьяный, вольный,

гуляет ветер, сам не свой.

И ухает звон колокольный

над темно-синею рекой!

Ах, припади к земле дрожащей,

губами крепко припади,

к ее взволнованно звенящей,

благоухающей груди!

И, над тобою пролетая,

божественно озарена,

пусть остановится родная,

неизъяснимая весна!

Уж погорел лучистый край

летучей тучки, и, вздыхая,

ночь подошла… О, голубая,

о, величавая, сияй,

сияй мне бесконечно: всюду,

где б ни застала ты меня, —

у кочевого ли огня

иль в гордом городе — я буду,

о, звездная, как ныне, рад

твоей улыбке непостижной…

Я выпрямлюсь и взор недвижный

скрещу с твоим! О, как горят,

ночь ясная, твои запястья,

да, ослепи, да, опьяни…

Я лучшего не знаю счастья!

Ночь, ты развертываешь рай

над темным миром и, вздыхая,

на нас глядишь… О, голубая,

о, величавая, сияй!

Так вот он, прежний чародей,

глядевший вдаль холодным взором

и гордый гулом и простором

своих волшебных площадей, —

теперь же, голодом томимый,

теперь же, падший властелин,

он умер, скорбен и один…

О город, Пушкиным любимый,

как эти годы далеки!

Ты пал, замученный, в пустыне…

О, город бледный, где же ныне

твои туманы, рысаки,

и сизокрылые шинели,

и разноцветные огни?

Дома скосились, почернели,

прохожих мало, и они

при встрече смотрят друг на друга

глазами, полными испуга,

в какой-то жалобной тоске,

и все потухли, исхудали:

кто в бабьем выцветшем платке,

кто просто в ветхом одеяле,

а кто в тулупе, но босой.

Повсюду выросла и сгнила

трава. Средь улицы пустой

зияет яма, как могила;

в могиле этой — Петербург…

Столица нищих молчалива,

в ней жизнь угрюма и пуглива,

как по ночам мышиный шурк

в пустынном доме, где недавно

смеялись дети, пел рояль

и ясный день кружился плавно —

а ныне пыльная печаль

стоит во мгле бледно-лиловой;

вдовец завесил зеркала,

чуть пахнет ладаном в столовой,

и, тихо плача, жизнь ушла.

Пора мне помнится иная:

живое утро, свет, размах.

Окошки искрятся в домах,

блестит карниз, как меловая

черта на грифельной доске.

Собора купол вдалеке

мерцает в синем и молочном

весеннем небе. А кругом —

числа нет вывескам лубочным:

кривая прачка с утюгом,

две накрест сложенные трубки

сукна малинового, ряд

смазных сапог, иль виноград

и ананас в охряном кубке,

или, над лавкой мелочной,

рог изобилья полустертый…

О, сколько прелести родной

в их смехе, красочности мертвой,

в округлых знаках, букве ять,

подобной церковке старинной!

Как, на чужбине, в час пустынный

все это больно вспоминать!

Брожу в мечтах, где брел когда-то.

Моя синеющая тень

струится рядом, угловато

перегибаясь. Теплый день

горит и ясно и неясно.

Посередине мостовой

седой, в усах, городовой

столбом стоит, и дворник красный

шуршит метлою. Не горя,

цветок жемчужный фонаря,

закрывшись сонно, повисает

на тонком, выгнутом стебле.

(Он в час вечерний воскреснет,

и свет сиреневый во мгле

жужжит, втекая в шар сетистый,

и мошки ластятся к стеклу.)

Торчит из будки, на углу,

зеленовато-водянистый

юмористический журнал.

Три воробья неутомимо

клюют навоз. Проходят мимо

посыльный с бляхой, генерал,

в носочках лунных франт дебелый,

худая барышня в очках,

другая, в шляпе нежно-белой

и с завитками на щеках,

чуть отуманенных румянцем;