Федор сбоку посмотрел на попа, вспомнил, как часто вспоминал слова Окинфия Кабанова, ученика Феодосия Косого: «Замазал дьявол попам очи пеплом пламени адова, не слуги господни попы, но стяжатели злолютые». Сказал:

— Деловые люди не с гилью к воеводе шли, с челобитьем. Воевода крест целовал — из каменного города мужиков не выбивать и зла им не чинить. Как ты, поп, мыслишь: великий грех крестное целование нарушить?

Поп заерзал на лавке, подвигал колючими бровями:

— Крестное целование гильевщикам не в целование. Владыко Феодосий князя-воеводу от клятвы его разрешил.

Как-то утром пришел вестовщик: князь-воевода велит мастеру немедля идти в съезжую избу. Перед крыльцом съезжей уже толпились челобитчики. Федор прошел в подьяческую горницу. В горнице скрипели перьями подьячие. Старший над подьячим племенем Гаврюшка Щенок поднял от бумаги кривой нос, буркнул:

— Иди в воеводину комнату.

В боковой горнице — воеводской каморе под образами сидел Трубецкой. На плешивой голове торчком сивый хохолок. Рядом с Трубецким, по правую руку — второй воевода Голицын, слева — дьяк. Трубецкой щипнул бороду, уставился на Федора.

— Ведомо, тебе, Федька, что наученик твой Михалко Лисица деловым людишкам затейные речи говорил и на гиль против бояр и воевод великого государя всея Русии научал?

— Не ведомо, боярин-воевода.

Спрашивали долго. Допытывались, для чего мастер учил Лисицу литерам. Ответил:

— Думал поставить Михалку подмастером; без литеров чертежу и каменному делу не научиться.

Голицын лениво сказал:

— Буде, что ли, боярин Семен?

Трубецкой пригладил хохолок, кольнул мастера крысиными глазками:

— По делу тебя бы, Федька, пытать следовало. Не норовил бы ты черным людишкам, и гили б людишки не чинили.

Махнул сухонькой ручкой:

— Бреди ко двору. Молись богу, что не довелось нынче кнута отведать.

Федор шагнул к двери. Трубецкой окликнул:

— Погоди! Да впредь черных людишек грамоте не учи. От грамоты на Русии чернокнижие и богопротивные ереси. — Вздохнул. — Давай-ка, боярин, о гильевщиках дело вершить. — К дьяку: — Пиши, дьяче: Михалку Лисицу, да Косолапа Хлопка, да черных посадских мужиков Ермолку Тарабарку, да Юшку Лободу, сущих заводчиков, казнить смертью — повесить…

Боярский сын Василий Козлов повез дело о гили в Москву. Воеводам и наместникам ближних городов велено было по вершенным делам без указа великого государя смертью не казнить.

22

Среди зимы голодный мор разлился по всему уезду. Докатился мор и до починка Подсечье. В одну неделю у Оверьяна Фролова умерли сын Ортюшка и баба Огафьица, а еще через неделю схоронил и Панкрашку. Остался Оверьян в избе со вдовой-невесткой Оксиньей и младенцем.

В одно время с Панкрашкой умер и Онтон Скорина, а спустя день и Онтонова баба Домаха. Сыновья Скорины сошли с женами со двора и пропадали неизвестно где. Приехал в починок Ивашко Кислов, заглянул на запустевший Скоринин двор, наведался в избу к Скудодею. Завидев приказчика, Оверьян подумал: «Может, боярин смилостивился, прислал Ивашку сказать, что жита или невеяны на прокорм жалует».

Побрел к Скудодееву двору. Ивашко Кислов сидел на лавке, водил косым глазом по лицам мужиков, утешал.

— На бога не ропщите, в теле спали — в том еще беды нет. Живая кость мясом обрастает скоро. Если вода в рожу и ноги кинется — то худо. Зверя в лесу тьма, зверятиной кормитесь, животину пуще глаз блюдите, кто коня забьет, как иные мужики делают, тому бояринова гнева не избыть.

Посидел приказчик еще, сказал, что еловую кору для еды парить надо два дня, тогда в брюхе меньше будет рези.

Почти разом умерли младенец, Оверьянов внучек, и невестка Оксинья. Оверьян снес мертвецов в клеть — долбить мерзлую землю для могилы не было сил: гудела голова, огнем жгло губы, двоилось в глазах. Едва добрался Оверьян от клети обратно в избу, свалился на лавку, будто провалился в яму. Помнил только — близко где-то слышал долгий волчий вой да то, как добрался ползком к кади с водой и жадно припал к корчику сухими губами.

Очнулся Оверьян на четвертый день, поднялся на ослабевших ногах, вышел во двор. Над лесом стоял желтый туман. Капало с изб. Оверьян побрел к навесу посмотреть на конька. Под навесом увидел обглоданный конский остов. Понял, отчего чудился волчий вой. О коньке не жалел, было равнодушие ко всему. Превозмогая слабость, потащился к Скудодееву двору. Постучал в ворота, на стук никто не отозвался. Кряхтя, перевалился через замет. Отощавший конек под навесом скорбно покосил на Оверьяна глазом, тихонько заржал. Оверьян толкнул дверь в избу — пахнуло теплом, должно быть, недавно топили. На лавке увидел Скудодея. Лежал он, уставившись застывшими глазами в черный потолок, скрюченные пальцы впились в лавку.

Оверьян потрогал холодную Скудодееву руку, вышел из избы. Вечером поднялся ветер, повалил снег. Ночью к самой избе приходили волки, чуя живую кровь, выли, скреблись в припертую дверь. В щелях тонко подвывал ветер и в подвывании его чудились Оверьяну человеческие голоса, должно быть, души Ониськи и младенца плакались на раннюю смерть. Оверьяну было страшно и он крестил лоб.

Утром пошел в клеть. Когда откинул дверь, в углы, переваливаясь, побежали раздувшиеся крысы. Оверьян постоял, поглядел на изъеденные крысами лица покойников. Почему-то вспомнил Скоринин рассказ, что кое-где мужики от голода жрут человечину. Стало страшно. «Свят, свят, свят, не приведи бог!» Торопливо поклонился покойникам: «Не гневайтесь, родимые, земле предать немочен». Припер покрепче подклеть, пошел в избу, стал собираться в дорогу. Перекинул через плечо суму, потуже подпоясал лыком кожух.

К Смоленску плелся два дня. Проходил мимо вымерших деревень. Ночевал в брошенных хозяевами избах. На третий день увидел на снежных холмах город. Огромные башни подпирали тяжелое небо.

Под Смоленском догнали Оверьяна двое. В них узнал он холопов князя Морткина. Те тоже его узнали. Сели передохнуть. Один из холопов сказал:

— Боярин со двора нас вон выбил, не с руки-де вас, лежебоков, зиму кормить, бредите в мир, Христовым именем кормитесь. Отпускных же грамот не дал, змий. — Тряхнул колпаком. — От нас, сирота, не отставай. Помнишь, что мужикам я говорил, когда на бояринова ангела приходили: по-доброму не прокормимся, кистенями корм добудем.

Оверьяну было все равно. Равнодушно подумал: «Кистенями, так кистенями».

Поднялись. Впереди в наступающих сумерках смутно чернели городские башни. Напрямик, без пути и дороги, поплелись к городу.

23

Перед масляной неделей вязьмич Кузьма Попов привез из Москвы царскую грамоту. Скоро все в съезжей избе, от воеводы до караульного стрельца, узнали, что по неизреченной своей милости великий государь Борис Федорович велел заводчиков гили смертью не казнить, а перед съезжей избой бить нещадно кнутом, чтобы едва живы были, и поставить к городовому делу. Остальных гильевщиков бить кнутом или батожьем, смотря по вине.

Два дня кричали на торгу бирючи воеводин приказ: в торговый день всем людям собираться к съезжей избе. Накануне пришел в съезжую подмастер Огап Копейка, стоял перед воеводой, пялил на боярина умильные глаза, ласковым голосом рассказывал:

— Васька Сучок, отпущенник, тюремный сиделец, что за гиль был взят, деловым мужикам сказывал, а я слыхал, — нахваливаются Хлопок Косолап, да Михалка Лисица, да иные людишки: «Хотел-де нас воевода смертью казнить — повесить, а великий государь нас помиловал. Кнут-де души не вымет, а с князем-воеводой, как из тюрьмы отпустят, разочтемся, головы воеводе не сносить».

У Трубецкого брови дыбом:

— Имена тех мужиков ведаешь?

Копейка закатил глаза, вздохнул:

— Не ведаю, князь-воевода, темно уж было, кто те мужики — по роже не разобрал.

— В чьем дворе Васька Сучок живет ведаешь?

— Ведаю, князь-воевода, — на Городне, у сапожниковой вдовки Зинаидки.

Воевода хлопнул в ладони. Вбежал подьячий, подобрал свисавшие рукава кафтана, изогнувшись дугой, ждал. Воевода сказал: