На успение ударил небывало ранний мороз. Оверьян, выбравшись ранним утром из избы, ахнул. Иней покрывал все вокруг. Под босыми ногами хрустнул тонкий ледок. Небо холодное, голубое, без единого облачка. Стоял Оверьян босой, не чувствовал пробиравшегося под рубаху холода. В голове одна мысль: «И овес вконец сгинул».

Вышли на двор соседи Скорина со Скудодеем. Собрались вместе починковские мужики, качали головами:

— Думали хоть с овса зерно выбрать.

— Куда пойдешь…

— Доведется боярину челом бить…

— Добро, если боярин подмогу даст.

Перед днем бояринова ангела бабы выскребли последние горсти муки, что еще остались в кадях, спекли по калачу. Утром, запрягши в волочугу Оверьянового конька, поволоклись починковские мужики в Морткино.

Тащились через болота и лес по узкой просеке. За лесом начинались поля морткинских мужиков. На полях оловянно поблескивала вода. В воде бурыми островками — полегшая рожь. Мужики вздыхали, думали одинаковое: «Господи, чем зиму людям кормиться? К мякине да еловой коре мужицкое брюхо привыкло. А тут пришло — и мякины взять не с чего».

На бояриновом дворе, у холопьей избы, толклись мужики. В руках у мужиков коробейки. В коробейках поминки. Тихо переговариваясь, ждали бояринова выхода:

— Муку на калач боярину баба с прошлого года берегла.

— Господину и дождь не лихо — житницы от хлеба ломятся.

— Не даст боярин жита на прокорм — кину двор.

— Кидай. Один мужик от боярина сбежит, а двое новых порядятся.

— Был бы хлеб, а мыши будут.

— А хлеб у кого? У бояр да черноризцев.

Из холопьей избы вышел приземистый холоп; послушав мужичьи разговоры, озорно подмигнул:

— Подаст бог на братию голу. — Со злостью: — А не подаст — кистенями добудем.

Кто-то шикнул на холопа:

— Смотри, за такие слова…

Оверьян про себя вздохнул: «Кистенями добудем. Не приведи господи в лихие идти…»

Босоногий горничный отрок вынес на крыльцо стулец, поставил рядом скамью для поминков. Махнул рукой: боярин бредет. Мужики притихли, пододвинулись к крыльцу, скинув колпаки, ждали.

Князь Василий Морткин вышел на крыльцо. Одет он был по-праздничному: на плечах крапивного цвета кафтан, на голове шитая тафья, жидкая борода для важности пущена в стороны. За бояриновой спиной — ангелом Ивашко Кислов.

Мужики метнули в землю головами:

— Здрав будь, князь-боярин, на многие лета…

Морткин опустился на стулец, вытянул жилистую шею, пересчитывал мужиков:

— Пошто все не прибрели?

Из-за спины высунулся Ивашко и скороговоркой:

— В нетях Сенька Лукьянов, Автономка Калентьев да бобыли Васька с Петрушкой, боярин-государь. А потому в нетях, что речка полноводна — не перебраться. — Тихо: — Тем мужикам и нести твоей милости, князь-боярин, нечего: не то хлебного или другого чего нет, мыши в избах с голоду подохли.

Мужики поднимались на крыльцо, кланялись, лобызали бояринову руку, клали на скамью поминки: калачи, куски полотна, связки грибов, ставили крынки с медом и маслом. Князь Морткин корил крестьян за худое приношение, Оверьяну ткнул калачом в лицо. Калач был спечен из остатков невеяны, черный.

— Заворовался, рваные уши!

Покорил и мед, похвалил только беличьи пупки, что Оверьян запас еще с прошлого года. Вина мужикам налили по малой чарке. В прежние годы давали по большой.

Мычали коровы. Перекликались звонкоголосые стрельчихи. Почесываясь и ежась от утренней прохлады, воротники[17] у новых ворот, гремя решетками, пропускали стадо. Солнце вывалилось из-за бора большое и багровое. На зубцах городских стен и неоконченных пряслах розово заиграл иней. На Днепровской башне колюче сверкнул медный шпиль. Над рассекавшими город яругами курился туман. Со всех сторон тянулись к пряслам деловые мужики, шмыгали лаптями, переговаривались:

— Хлеб — рубль четь.

— Втрое против того, что весной.

— От вскупов житья не стало.

— Что ни неделя, цену в гору гонят.

К башне с Молоховской стороны, выведенной до нижних бойниц, пришел Михайло Лисица, потыкал шестом в яму. В яме загашенная вчера известь. За ночь яму затянуло ледком. Лисица покрутил головой, вздохнул: «Не поспеть до морозов башню вывести, хоть Федор Савельич торопит — Литва-де воевать собирается».

Подошел подмастер Огап Копейка, взял у Михайлы шест, ткнул в яму, хрипло сказал:

— Известь худо растворена. Как тесто густа. Колькраты тебе говорено — растворять редко.

Михайло, прищурясь, смотрел на подмастера, в глазах усмешечка.

— Прости, Огап Омельяныч, по старинному обычаю известь на Руси жидко растваривали, оттого крепости в кладке не было. Флорензец Ольбертов велит известь учинять колько можно гуще, чтоб вязко было.

У Копейки борода сникла, лицо потемнело. «Флорензец Ольбертов, — вот оно, Федьки Коня научение. Сегодня перечит мужичишка, а завтра, гляди, в подмастерах первых ходить станет». Зачесалась рука поучить Михайлу суковатым костылем, как, случалось, учил иногда деловых мужиков. Однако воздержался — слышал о бешеном Михайловом нраве. Вспомнил, как Лисица стащил с коня владычьего сына боярского. Заступился тогда за Михайлу мастер, а через неделю все же взяли охальника на архиепископов двор, били нещадно плетьми и на цепи в смиренной палате держали три дня. Сказал:

— Коротка память, что большим перечишь, после владыкиного научения кожа скоро поджила… — Хотел прибавить что-нибудь обидное о мастере — не посмел.

Михайло не сморгнул глазом:

— Что прошло, то быльем поросло, не чванься, горох, перед бобами, будешь и сам под ногами. Об извести речь идет. Растворена, как мастер Федор Савельич научает.

Копейка досадливо отмахнулся:

— Недосуг мне с людишками препираться, сказано есть: «Не мечите бисера перед свиньями». — Отошел, поглаживая бороду. — «Дай время сыскать прицепу. Доведу боярину Безобразову — закусишь батожьем».

Сходились деловые мужики, становились к делу, кто — класть башни, кто — таскать страднические одры. В разных местах мужики, став цепью, подавали из рук в руки кирпичи на прясла. В подавальщики Федор ставил тех, кто не знал другого дела; таких каждый день сходилось к Смоленску порядочное число. Приходили — у иного на костях одна кожа, только горят запавшие глаза, у другого лицо в опухоли, глаза как щелки, ноги раздулись колодой. Валились ниц перед целовальниками и присмотрщиками, вопили — погибают голодной смертью, просили поставить к делу. Подавать кирпич на прясла из рук Конь придумал, чтобы занять чем-нибудь голодных мужиков. Мужики тяжко двигались на распухших ногах, роняли кирпич, иногда, поев хлеба, падали в корчах. Мертвецов каждый день десятками стаскивали на скудельный двор.

Солнце слизало иней. Уполз в овраги туман. Тянутся высоко в небо увенчанные шпилями оконченные уже башни, а выше их — медные главы мономахова храма Богородицы на Соборном холме.

Федор смотрел на город из окна Заалтарной башни. Внизу стучали плотники, настилали в башне мосты. Вниз к Днепру, перемежаясь с башнями, щерились саженными зубцами крепостные стены. У реки стена поворачивала почти под углом, обогнув Пятницкий конец, снова взбиралась на холмы. Стены выводили с двух сторон. Были выведены тридцать две башни и четыре с половиной версты стены; оставалось поставить шесть башен. Прясла сойдутся у Молоховских ворот и тогда сбудется то, о чем думал мастер все четыре года. Крепость, равной которой нет на Руси, будет окончена. Ядра не сокрушат ее могучих стен. О грозные башни разобьются вражеские рати. Смоленск — ключ к Московскому государству. Силой его у Москвы не взять. С гордостью подумал словами из книги Альберти: «Враг чаще был одолеваем умом архитектора без помощи оружия полководца, чем мечом полководца без совета архитектора». Кольнула тревожная мысль: разве изменой Литва возьмет город.

Спустился с башни на стену. На стене простор — ширина, хоть на тройке скачи, две телеги встретятся — разъедутся, не зацепившись. Брел по пряслам из башни в башню. В башнях сумеречная тишина и сырость. От тишины в сердце прокрадывалась грусть. Думалось почему-то об Онтониде. Вспомнил вечер, когда сидел с Онтонидой в Хионкиной избе: «Федюша, сынок у нас будет». Вспомнил и радостные мысли, как обучит он сына городовому и палатному мастерству. Горько усмехнулся. Некого теперь учить. Попы на всякое ученье косятся, не было бы от ученья богопротивных ересей. Попы же на Руси — сила. Умрет мастер Конь и заглохнет на Руси трудное искусство городового строения; опять будут государи иноземцев выписывать.