Истошно вопил мужик. Тянулись к церквам богомольцы. Останавливались, вздыхали: «Много людишек на правеж ставят, кого — за государево тягло, за кем — купцу долг полег».

Нарядчики бросили батоги. Ондрошка стоял, подрагивал избитыми ногами. Лицо зеленое. Прошка Козел спросил:

— Пойдешь, что ли, к хозяину в кабальные?

Ондрошка ударил себя кулаком в тощую грудь, тонким голосом выкрикнул:

— Пейте мою кровь, жрите мое мясо, а в кабальных у Елизарки мне не бывать!

Нарядчики подхватили Ондрошку под руки (самому не дойти), потащили в колодничью подклеть сажать на цепь.

Федор положил руку на плечо приказчику:

— Скажи, чтоб Ондрона на правеж не ставили, за него я хозяину долг плачу.

17

Дела у Елизара Хлебника хватало. С весны опять пришлось мотаться из конца в конец: то в Поречье, то в Старицу, то по кирпичным заводам. Приедет, пошушукается в приказной избе с дьяками, заглянет в амбар, потолкует с Прошкой Козлом, прикрикнет для порядка, чтобы не заворовался, наведается на Городню и на Крупошев, покорит задворных мужиков: «Дело делается через пень-колоду, жрать же горазды… Кормов на вас не напасешься».

Чем больше приходило денег, тем жаднее становился купец. Старуха Секлетиния по-прежнему лежала в чулане, высохла, каждый день ожидала смертного часа. В доме, когда уезжал хозяин, распоряжалась Онтонида. Онтониде Елизар наказывал смотреть, чтобы дворовые бабы — стряпуха Степанидка и сенная девка Онютка — без дела не сидели. Степанидку, как отстряпается, сажать драть перья, девке задавать урок, огарков в поварне да людской избе не жечь, обходиться лучиной.

Как-то, вернувшись из Поречья, Елизар пошел в приказную избу. Накануне подал дьякам роспись, сколько вывезено из волости кирпича и камня. В приказной избе на лавке дремал стрелец. Продрав глаза, сказал, что дьяков воевода позвал в съезжую. В прирубе сидел Булгак Дюкарев; позванивая серебром, пересчитывал казну. Увидев Хлебника, окликнул. Елизар зашел, присел на лавку. Булгак усмехнулся, потрогал белыми пальцами подстриженную бородку:

— Пошто мимо хаживаешь? Все гневаешься, что не тебе довелось у государевой казны быть?

С тех пор как Булгак попал в целовальники, стал он одеваться еще щеголеватее: на плечах кафтан новый, малиновый, с серебряными пуговицами в грецкий орех, на ногах зеленые сапоги с задранными носами. Хлебник подумал: «Не то купцу в будний день, дай бог служилому дворянину в двунадесятый праздник этак вырядиться». От зависти или чего другого защемило под вздохом. Со злостью сказал:

— По тебе видно, что больше в свою зепь промышляешь, а не о государевом деле радеешь.

Тугие Булгаковы щеки побагровели:

— Сам воруешь, так на других не клепли.

У Елизара радостно дрогнули усы. «Ага, допек-таки». Задрав руку, ткнул пальцем в прохудившийся локоть кафтана:

— Если б воровал, в худом бы кафтанишке не ходил бы. — Метнул глазами на малиновую Булгакову однорядку. — Облекался бы, как иные, в сукна фряжские.

Булгак отвернулся и со смешком:

— Не к кафтанам бы тебе приглядываться, сосед, а к тому, что в хоромах твоих делается.

У Хлебника лицо вытянулось. Глаза — вот выскочат из глазниц. Хрипло спросил:

— А чего у меня в хоромах делается?

Булгак побарабанил пальцами:

— Про то у женки Онтониды да мастера Федора спроси.

Хлебник вскочил, затоптался на месте, визгливо закричал:

— Бесчестишь! — Искал глазами, чем бы ударить. В прируб просунулось вислое брюхо дьяка Перфирьева. Повел на обоих сонными глазами:

— О чем лай, купцы? Не ведаете, что князь Василий Ондреевич бесчиния да лаю не жалует.

Булгак — точно ничего и не было:

— Не гневайся, Нечай Олексеич, то мы с соседом о торговых делах пошумели.

Хлебник напялил колпак; забыв спросить дьяка о росписи, вышел из приказной. Вспомнил, когда перешел на ту сторону Родницкого оврага; пришлось возвращаться обратно.

За росписью Хлебник сидел с дьяком, пока в церквах не ударили к вечерне. Возвращаясь ко двору, думал о ссоре с Дюкаревым. «Про то у женки да мастера Федьки спытай». За Онтонидой худого ничего не замечал. Покорна, ласкова, — да веры жене не давай. Богородицкий протопоп Фома, когда случалось сиживать за чаркой, поучал «Жена — сосуд диаволов, а особливо злая и блудливая. Хвалима — высится, хулима — бесится, чтима мужем — блудит в тайности». И еще, вычитанное в книге «Домострой»: «Мужу жену свою наказывати и пользовати страхом наедине. Да по уху и по видению не бить, от того многи притчи бывают: и слепота, и глухота, и главоболие, и зубная боль. А сняв рубашку, плеткою вежливенько побить, за руки держа, и гнева бы не было». Булгак на Онтониду со зла брешет. Было бы с мастером что — заметил. Да жене спускать — добра не видать. Мастеру же во дворе жить — для людей соблазн, оттого пустословят. На двадцать алтын польстился, взял мастера в нахлебники. Решил: надо вежливенько сказать, чтобы к другому кому стал мастер в нахлебники.

Свернул к Гурию отстоять вечерню. Вспомнил, что вчера спал с Онтонидой. «Охти! Это в середу, в петрово говенье». В церковь не вошел, стоял в притворе, опустив глаза, крестился. Прибрел благообразный старик — борода клином, на всю голову розовая плешь — Гаврило Квашин, купец-краснорядец, вздохнув, стал к сторонке в притворе. Елизар покосил на Гаврилу глазом: «Тоже плотью согрешил. Силен сатана, враг человеков». Парни, проходя мимо, хихикнули. Один толкнул другого локтем: «Купцы не ко времени с женками разговелись, в церковь не входят». У Елизара побагровел нос, хотел обругать охальников, да вовремя вспомнил: хоть и притвор, а все же храм господень. Только посмотрел строго на зубоскалов и усерднее замахал рукой.

Елизар вернулся ко двору. Прошел наверх, прямо в светелку. Онтонида сидела у распахнутого оконца. Поднялась, поклонилась хозяину в пояс.

Елизар ходил из угла в угол, дергал себя за бороду, фыркал рассерженно. Крикнул сенной девке принести огня. Остановился, поглядел на Онтонидино лицо. Стояла тихая, покорно опустив голову. Лица в сумерках не разобрать. Подумал опять: «Врет Булгак. А поучить для порядка надо».

Пришла девка с лучиной, зажгла свечу. Елизар потянул с гвоздя плеть.

Федор в своей хоромине слышал долгие Онтонидины вопли. Потом по лестнице проскрипел сапожищами Хлебник, крикнул девке, чтобы несла в светелку воды спрыснуть хозяйку.

Елизар открыл дверь в Федорову хоромину, вошел, сел на лавку, вытянув ноги. Щурясь на свечу, заговорил с Федором о городовом деле и новой росписи, что дал дьяк.

Федор смотрел на Елизара. Все было ненавистно в купце — от жадных на выкате глаз до растоптанных рыжих чеботов. Отвернулся в сторону, чтобы не вскочить, не ударить. Сказал:

— Для чего, хозяин, боем непереносным хозяйку мучаешь?

Елизар сгреб в пригоршню бороду, пропустил между пальцами.

— Над мужем один господь бог судия. А тебе, мастер, в наши дела не мешаться бы. — Усмехнулся косо. — Зажился ты у меня, мастер, давно тебе сказать собираюсь. Наймуй себе у кого другого горницу. Мне тебя во дворе держать не с руки.