Ойшин лег на палубу.
– Знаешь, чего бы мне сейчас больше всего хотелось?
– Тарелку овощного супа с перловкой и со свежим содовым хлебом? Ольстер фрай ? – пошутила я.
– Нет, это я не о том. Хотя неплохо бы! – Ойшин облизнулся.
– Я про жизнь вообще. – он мечтательно посмотрел на Млечный Путь.- Мне 46 лет, Женя, а посмотри на мою жизнь! Что я в ней видел? Я хочу, чтобы у меня была семья, нормальная работа, дом, дети. Чтобы нам с тобой было еще только по 25. Чтобы я закончил хотя бы школу. Чтобы была жива мама. Чтобы можно было вычеркнуть те 12 лет из памяти, чтобы я их с пользой прожил! Наверно, потому что я человек без амбиций, но я бы все отдал за такую обыкновенную жизнь.
У меня сжалось сердце. Ведь я и жила такой жизнью – в СССР – и так позорно не ценила ее! Тогда она казалась мне скучной, лишенной героизма. Несмотря на все школьные сочинения на тему «В жизни всегда есть место подвигу». Мне, как Мюнхгаузену, казалось, что нет ничего скучнее, чем быть как все- просто жить, просто иметь семью, просто заниматься любимым делом . Я любила цитировать грибоедовского Чацкого: “Я странен, а не странен кто ж? Тот, кто на всех глупцов похож!» Мне все до ужаса хотелось бросить вызов – но кому, зачем? Я когда-нибудь над этим задумывалась? Разве ту аудиторию, что надо, выбрала я для своих «бросаний перчатки»? Людей, которые просто честно жили и трудились? Мне вспомнились сочувственные взгляды и слова двух женщин на той московской улице далекого 1986-го, когда я поссорилась с Саидом: “Бедненькая! Бежит за ним и плачет! Да плюнь ты на него и разотри!»
Разве не они, эти самые люди, пожалели меня, когда в результате своих экспериментов я напоролась на то, за что боролась? И это их-то я считала мещанами? Расистами? Не замечая, что «бросают вызов» им как раз одни только морды лавочников от искусства и гнуснопрославленные диссиденты («не создавать – разрушать мастера»), все диссидентство которых основано на элементарном высокомерии, на том, что они считают себя исключительными, такими, для кого неписаны правила нормального поведения в обществе, непризнанными гениями – то есть, на обыкновенном чванстве! А чего на деле стоит их «непризнанный гений», они уже успели доказать всем нам – как только не стало «проклятой цензуры»…
Ну а я, чем я была лучше их? Я корчила брезгливые мордочки, когда мне говорили о материнстве, о любви к Родине, о борьбе за мир. «Зачем бороться за то, что и так есть?” Так вот оно зачем – чтобы не потерять все это!
И мне стало так горько, что мне понадобилось так много лет для того, чтобы в этом полностью признаться даже самой себе. Сколькие из нас, если мы будем честны с самими собой, допустили то, что произошло с нашей страной только лишь потому, что нас слишком уж занимала в то время собственная предполагаемая «исключительность», а на деле – претензия на то, что мы «лучше» других и с нами должны «носиться как с писаной торбой», как это делали избаловавшие нас в детстве родители? Поройтесь-ка в собственной памяти: вытащите из нее на свет божий свое давнее, полустертое теперь уже удивление от того, что окружающие вдруг перестали говорить о вас «Какой очаровательный карапуз!» или «Какая милая девочка!» и потрепывать вас за упитанную щечку….Потому что вы стали слишком для этого большими. Потому что теперь уже не от кого было ждать конфеток и комплиментов. Потому что в трамвае вам перестали уступать красненькое сиденье у окошечка, которое вы привыкли считать принадлежащим вам по праву рождения. Вместо этого пришел ваш черед уступать свое место другим. Вместо этого самим уже надо было трудиться и продолжать строить наш общий дом, строить который начали еще наши отцы и деды.
Не там ли скрывается корень всех ваших «обид на советскую власть»? На власть, которая дала всем нам неизмеримо, непередаваемо, несравнимо больше, чем какая бы то ни была другая власть дала людям за всю многовековую историю человечества.
Но изложить все это Ойшину в двух словах было невозможно. Для того, чтобы понять, о чем я веду речь, нужно было прожить нашей жизнью, оценить ее; будучи советским человеком. Ведь выходцы оттуда, где вырос он, неспособны даже поверить, что в Советском Союзе не было бездомных. «Конечно, они у вас были!»- говорят мне они уверенно и безапеляционно, -“Вам просто об этом не рассказывали». Потому что сами они органически не способны представить себе жизнь без бездомных, нищих и наркоманов. Без безработицы и проституции. Без повышения цен и сдачи отпечатков пальцев властям. Пожалеем же их, этих так называемых «свободных» людей!…
– Дело не в амбициях. Просто люди вынуждены жить так, как жил ты и делать то, что делаешь ты – именно для того, чтобы с такой жизнью покончить. И если ты еще сомневаешься насчет тех 12 лет своей жизни, то, пожалуйста, никогда не сомневайся насчет последних двух! Не смей сомневаться! Ты слышишь меня?…
Маленькое переносное радио, которое было у нас с собой, разразилось далеким как детство звоном курантов Спасской башни: в Москве наступил Новый год. Нам оставалось жить в старом году еще 6 часов, а для моих ребят и Ри Рана он наступил уже 6 часов назад…
Шампанского на яхте не было. Да мне и не нужно было оно сейчас. Потихоньку достав из кармана затертые чуть не до дыр за эти два года фотокарточки самых близких мне людей, я шепотом обещала им, что в этом году мы непременно встретимся. И уже не будем разлучаться больше никогда! Ну, или, во всяком случае, очень долго.
Последним в конверте было фото Ри Рана. Я долго не решалась взглянуть на него, а когда наконец взглянула, то поняла, что в какой бы точке планеты я ни находилась, сколько бы лет ни прошло, какие бы базы ни взлетали на воздух, какие бы революции только ни происходили в мире, и кто бы ни признавался в своих ко мне чувствах, для самой меня это ничего не изменит…
****
…Больше месяца я намеренно не смотрела новости по телевизору и не слушала радио, хотя такие возможности у нас на яхте были. Когда и так знаешь, что тебя будут называть террористом и все такое прочее, нет особого желания еще и выслушивать это ежедневно – из уст тех, кто так и не нашел ОМП в Ираке и «могилы 10.000 албанцев» в Косово, но по-прежнему внаглую оккупирует эти земли; тех, кто собирается «патрулировать море, чтобы не допустить оружие в Газу»- но при этом в огромных количествах поставляет гораздо более современное и страшное оружие в Израиль; тех, кто кричит о «нарушениях прав человека» на Кубе, но молчит в тряпочку о том, как пытаются выжить «осчастливленные» капиталистическими «свободами» и «правами» в стиле «голосуй не голосуй, все равно получишь ***» несчастные жители Восточной Европы, лишенные бесплатной медицины и права на труд и получившие взамен право быть выброшенными на улицу за неуплату квартирной платы.
Знаете что? А заткните-ка вы фонтан, господа!
Краем уха я слышала, что Америка хотела было воспользоваться нашей операцией «Брион» в качестве предлога для нападения на Венесуэлу, но не смогла этого сделать: добытые нами документы о сорванных нами ее планах, доставленные в Каракас Луисом и Сэмом были слишком быстро обнародованы перед всем миром. Поднялся международный скандал. На Кюрасао известия о том, что планировалась бомбардировка жилых кварталов, выражаясь словами горе-полковника, «ради свободы и демократии» вызвали взрыв народного негодования. Премьер был вынужден подать в отставку. Не по дням, а по часам начало рости число сторонников независимости от Нидерландов. Жители Кюрасао поняли главное: приходит время, и ты осознаешь, что как бы ты ни опасался материальных трудностей независимости, она – это единственная возможность жизни с человеческим достоинством. В браке, основанном на подчинении одного из супругов другому и на унижении и издевательствах развод – это освобождение, даже если супруг «содержал» тебя и уверял, что без него ты погибнешь.
В одночасье изменилась политическая обстановка в регионе. Даже арубанцы начали требовать вывода со своей территории американских военных. В Колумбии дело тоже шло к перемене власти. Операция «Брион» помогла открыть глаза многим колумбийцам на то, что на деле представляет из себя американский план «Колумбия», и к чему может привести курс крайне правого колумбийского правительства, если довести его до его логического заключения.