Генерал Димитрий Иванович Скобелев и точно походил на пашу. Меткое слово товарищей прилипло к нему. Высокий, коренастый, тучный, с крутым, ясным лбом, почти лысый, лишь по вискам и на затылке вились седые, темно-серые волосы, с длинными, густыми бакенбардами, висящими вниз, и с красивыми пушистыми усами, он был старчески медлителен, благостен и не без легкой насмешки над собой. Из-под прямых, темных, густых бровей ясно, остро, спокойно и добродушно смотрели серые глаза. Он носил черную, с серебряными газырями черкеску, обшитую вдоль ворота каракулем. Свитские аксельбанты висели из-под серебряного погона.

Музыканты встретили генерала маршем, офицеры столпились у входа в столовую. Скобелев остановился в дверях и, широко улыбаясь, поклонился на все стороны.

«Настоящий паша, — подумал Порфирий. — Но какой толстый и старый… Ему за шестьдесят, должно быть… Как будет он но тылам ходить и башибузуков «резать»?

Офицеры окружили Скобелева и повели его к закусочному столу.

— Ваше превосходительство, какой прикажете?.. Смирновской, полынной, зубровки или рябиновой?..

— Наливайте, пожалуй, зубровки, только — чур, немного. Свое-мое давно пито и выпито. Ничего мне больше не осталось.

— Груздочки хорошие!..

— Или почки?..

— Баклажаны румынские!..

— Ваше превосходительство, а что, правда это, что ваш сын Михаил Димитриевич сюда едет?..

Генерал точно поперхнулся водкой. Казалось, воспоминание о сыне ему было неприятно.

— А… Ыммм… Весьма возможно, что и едет… С него станет.

Седые, кустистые брони нахмурились, сдвинулись к переносице. На переносице легла складка. Глаза блеснули.

— У Михаила Димитриевича, сынка вашего, — сказал высокий полковник в седеющих бакенбардах, — тоже, как у вашего превосходительства, и Георгиевский крест?

— Ыммм, мало чего у него нет, — ворчливо сказал Скобелев и пошел к столу. — Есть у него и Георгиевский крест.

— У Михаила Димитриевича, — начал было Гарновский, но Скобелев сердито перебил его.

— Что вы все пристали ко мне… Михаил Димитриевич… У Михаила Димитриевича… Оставьте, пожалуйста… Никакого такого Михаила Димитриевича я не знаю, да и знать, государи мои, не желаю.

Темные брови разошлись. Складка на переносице исчезла. В глазах загорелись счастливые, довольные огни.

— Для вас и точно есть там какой-то Михаил Димитриевич… Свиты Его Величества генерал. Ферганской Области военный губернатор… Ну, а для меня, — тут лицо окончательно расплылось в широкую улыбку, — для меня есть просто — Мишка!.. Мишка, который у меня денег безудержно требует… Вот и все, государи мои.

Сидевший рядом со Скобелевым армейский казачий полковник с цифрой «30» на погонах, Давыд Иванович Орлов, командир Донского полка гулевой дивизии, сказал Скобелеву:

— Расскажи, ваше превосходительство, как ты под Баш-Кадыкларом турецкие пушки брал…

— Слушайте, судари, Давыд Орлов дело напомнил. И кстати, Вы вот ко мне с Михаилом Димитриевичем лезли. Крест у него Георгиевский… Так у Мишки моего крест за дело! Он там текинцев бил, города брал, целые области Государю Императору завоевывал. А у меня крест и вовсе ни за что.

— Ну, полноте, что вы, ваше превосходительство. — сказал Гарновский… — Мы знаем — за взятие турецкой батареи.

— Вот и неверно… Не я взял батарею, а казаки ее взяли.

За столом притихли. Половые гостиницы и вестовые солдаты в белых рубашках, стараясь тихо ходить, обносили обедающих жареной индейкой. «Скрип-скрип», — поскрипывали их сапоги, и запах жареной птицы смешивался с дегтярным запахом солдатских сапог.

— Так-то оно, судари. Был я в минувшую турецкую войну молодым флигель-адъютантом. Вот как и Мишка мой. Командовал я в ту пору сводным казачьим полком. Во время сражения под Баш-Кадыкларом стояли мы, как и полагается коннице, на фланге. Жарища была страшная. Там где-то бой идет пехотный, нас это не касается. Слез я с лошади, присел на камень и о чем-то задумался. Вдруг, вижу, всполошились мои казачки, скачут куда-то мимо меня. Я им кричу: «Куда вы?.. Постой!» — а один казачишка попридержал коня и кричит мне: «За постой, барин, деньги берут»… Сел я на коня и помчался догонять сорванцов. Гляжу, а они лупят прямо на турецкую батарею… Ну и я тогда припустил пошибче, кричу казакам: «Ребята! Дарю вам эту батарею», — ведь так, кажется, настоящие-то Бонапарты делывали, а урядник мне и отвечает: «Не беспокойтесь, батюшка Димитрий Иванович, Георгия вам заработаем»… Вот, судари мои, как дела-то на войне делаются. Они взяли батарею, а мне дали Георгия…

— Ну, полноте, ваше превосходительство, — сказал Гарновский.

Скобелев повернулся к Орлову и негромко сказал:

— Да вот, Давыд… Мишка!.. Это беда такого сына иметь… На прошлом Георгиевском празднике Государь Батюшка и скажи мне: «Ты — сын и отец знаменитых Скобелевых»… А?! Знаю — ненароком сказал… Царь Батюшка меня любит… Он того и в мыслях не имел, чтобы задеть или обидеть меня… Ну, а питерские-то завистники и подхватили, и понесли. Сын и отец!.. А?! А сам-то?.. Что же, понимаю — каждому свое.

Когда Скобелев уезжал — было темно. Тускло горели редкие керосиновые фонари. Офицеры вышли провожать гостя. Скобелев долго усаживался в высокую бричку рядом с Орловым, укручивался башлыком, бранился с кучером — тоже Мишкой.

— Ты, Мишка, черт, дьявол, смотри, осторожней по этим колдобинам… Не вывали.

Бричка загромыхала по замерзшей мостовой, и до Порфирия донесся сердитый голос старого Скобелева:

— Шагом!.. Черт!.. Дьявол!.. Тебе говорят — шагом!..

«Да, — подумал Порфирий, — куда ему с Дикой дивизией по турецким тылам гулять, башибузуков резать… Печь да завалинка — удел стариков… Состарился паша»…

Порфирий так и не собрался с духом проситься к Скобелеву в начальники штаба…

Через несколько томительных, скучных дней, проведенных Порфирием то в расчерчивании никому не нужных карт, то за ломберным столом — играли в винт и в безик, а иногда подзуженные толстым Сахановским — «Ма-ка-ашку», господа, заложим» — кто-нибудь держал банк, играли в макао, играли скромненько, ставки были небольшие, и горки пестрых ассигнаций перекочевывали из одного кармана в другой, — 19-го марта, неожиданно, прямо с поезди, для осмотра войск, расположенных в Бесарабии и в Кишиневе, прибыли Великий Князь Николай Николаевич Старший с сыном и с начальником штаба генералом Непокойчицким и расположились в губернаторском доме. И еще прошло три дня какого-то томительного тихого ожидания, когда 22-го марта поутру, но приказу Великого Князя на городской гауптвахте барабанщик ударил тревогу, вестовые казаки поскакали по казармам и весь город наполнился военным шумом спешащих на сборное место полков.

Сразу все переменилось. Куда девались скука и сплин. Точно сквозь серые тучи непогожего, дождливого и сумрачного дня проглянуло солнце. Все лица повеселели. Сомнения и опасения, что ничего но выйдет — исчезли. Не напрасны были труды, расходы и лишения. Будет, будет война!

Все подтянулись, стили озабоченными и бодрыми. О том, что придется идти обратно, и речи больше не было. Ждали Государя. «Приедет и сам объявит войну!..»

Император Александр И прибыл в Кишинев вечером 11-го апреля.

В окнах домов горели свечи, вдоль тротуаров чадно дымили и полыхали желтым пламенем плошки. Тихо реяли между позеленевших раин флаги. Народ толпился по улицам. В городских церквах шел пасхальный перезвон. Восторженное народное «ура» неслось за государевой коляской.

На 12-ое апреля был назначен Высочайший смотр войскам, собранным в Кишиневе на скаковом поле.

Утро 12-го было хмурое и прохладное. Серо-фиолетовое небо висело над городом. Солнце не показывалось. Тихая печаль спустилась на землю.