— Это точно?

— Да, я опознал его по характерному жесту, когда он трогает родинку под ухом.

— Хорошо, можешь возвращаться, молодец.

Через пять минут о вылете Елистова из столицы Швеции уже знали в Кремле.

— Откуда такая уверенность? — спросил Соломин.

— Этот парень знал Елистова лично, он опознал его по родинке.

— Ну что ж, мы знаем теперь, где он, и что это нам дает? Соедините-ка меня с Сазонтьевым.

Через двадцать секунд его соединили с главковерхом.

— Ты где? — спросил Соломин.

— Пункт управления ПВО.

— Ты уже знаешь?

— Да.

— Что-нибудь придумал?

— Конечно.

— Что?

— Поднял в воздух АВАКС. Они уже засекли этот борт.

— Ты что, хочешь его сбить?

— Само собой.

Соломин помолчал.

— Другого выхода нет? — тихо спросил премьер.

— Я не нашел. Придумай что-нибудь еще. Как там говорил Сизов: "Жертвовать — так пешками".

— Ладно, действуй. Мы еще успеваем?

— Да, подняли пару МиГов с Калининграда. У нас очень мало времени.

Лишь здесь, на высоте десяти километров, Елистову действительно понадобились темные очки. Солнце нещадно слепило глаза, а он никак не мог оторваться от иллюминатора, разглядывая облака, словно пацан, первый раз поднявшийся в воздух. Пирс дремал рядом, за прошедшие сутки он почти не спал, готовил этот странный побег. Елистов закурил и подумал: "Вот оно, первое различие двух стран. В «Боингах» можно курить. Может, в Штатах у меня получится лучше? Обидно, что все оборвалось в одном шаге от успеха. Нельзя просчитать каждую деталь, невозможно! Этим парням везет во всем. С первого дня, с первых шагов. И вот теперь придется начинать все сначала. Надо подумать, как построить тактику общения с цэрэушниками. Если они думают, что меня можно выжать как губку и выбросить, то это они зря. Непременно надо добиться принятия на службу в Лэнгли…"

Елистов не знал, что в это время сближающимся курсом к его «Боингу» с интервалом по ширине в сто километров несется пара тяжелых высотных перехватчиков МиГ-31. Они летели по прямой, нещадно пронзая невидимые границы чужих государств, уже на пределе своей дальности. Еще немного, и им не хватит топлива вернуться обратно на базу. Каждый из них нес только одну ракету класса «воздух-воздух» с системой самонаведения "выстрелил и забыл".

— Я первый, есть захват цели, — сообщил пилот первого МиГа.

— Я второй, цель не вижу.

— Огонь, первому! — скомандовал далекий голос из Москвы.

Прочертив белый инверсионный след, ракета пошли на цель, а пара перехватчиков немедленно легла на обратный курс.

Елистов продолжал просчитывать тактику и стратегию своего предательства, Пирс спал, остальные семьдесят девять человек на борту «Боинга» занимались кто чем, когда самонаводящаяся ракета разнесла кормовую часть лайнера. Через полминуты в темные воды Балтики рухнули пылающие обломки.

ЭПИЗОД 42

Когда Сизов пошел на поправку, скандал cо сбитым «Боингом» начал уже идти на спад. Сазонтьев оказался прав, принимая такое решение. Сбитый пассажирский лайнер лишь добавил несколько штрихов к общей картине "Империи зла", давно и беспощадно нарисованной западной прессой. Количество туристов в Россию сократилось до минимума. Как Ждан шутил: "Теперь к нам едут только по служебной надобности, так что каждого прибывшего можно автоматически записывать в шпионы".

Творческое рвение Кэтрин Джонс побудило ее выступить с инициативой послать объединенные войска стран НАТО с целью снять блокаду Чечни. Но даже самые рьяные ястребы посмотрели на госсекретаря как на сказочника Ганса Христиана Андерсена. Сухопутная операция НАТО в глубине российской территории была просто самоубийственной.

Потихоньку отъезжала на Запад творческая интеллигенция. Первыми рванули туда, лишь только почувствовав на своей спине седло и узду цензуры, писатели и журналисты. Для некоторых это был уже второй отъезд насовсем, чем они откровенно хвалились перед своими более молодыми коллегами. Подобный разговор происходил в купе СВ поезда "Москва — Париж" осенью две тысячи четвертого года.

— Вы ведь на Западе были так, наскоком. Видели его мурло с парадной стороны, — вещал торопливым говорком прозаик Симеон Антипин, мужичок с длинными седыми волосами, необычно шустрый для своих шестидесяти пяти лет. — А я пять лет мыл машины на автозаправке в Гамбурге, так что мне это все знакомо изнутри.

— Так что же вы туда так рветесь? — мрачно заметил его визави, Егор Костюк, молодой журналист из мощной плеяды "шоковых репортеров". Свое талантливое перо он ценил весьма дорого, за большие деньги мог написать что угодно и про кого угодно. Цензура просто перекрыла ему кислород, а жить на рублевые гонорары он уже отвык.

— А потому что в отличие от вас у меня есть куда ехать. Вот он, — Антипин продемонстрировал на брелке хитроумный английский ключ. — Висит, есть не просит, ждет своего часа. Небольшая квартирка на Монмартре, по парижским меркам совсем крохотная, но я привык к российским стандартам, все эти громадные «пентхаузы» меня пугают своими размерами. В них неуютно, нет теплоты российских бараков или московских хрущоб. А жилье на Западе — это самое главное, поверьте мне. Все остальное не составляет проблем, были бы лишь руки да голова на плечах.

В этот момент поезд тронулся. Антипин встал и, глядя в окно на проплывающий перрон, торжественно и с пафосом прочитал:

— Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна рабов, и вы мундиры цвета хаки, и ты, тупейший мой народ.

Костюка этот «ремейк» Лермонтова слегка покоробил, но тут подошли еще два знакомых литератора, и отъезжающие загудели до самого Парижа.

— Это вы, молодежь, довели страну до диктатуры. Вы мечтали о "твердой руке", о возрождении Сталина, — пьяно покачиваясь в такт поезду, витийствовал Антипин.

— Чего сразу валить на нас, — огрызнулся Костюк, разливая по стаканам водку. Он толкнул своего задремавшего соседа, известнейшего тележурналиста Болотова, прославившегося даже в своей среде редкой продажностью. — Привычка стариков обвинять во всех нынешних бедах молодежь адекватна только привычке молодых обвинять в этих же самых бедах стариков. Так ведь, Миша?

— Пошел ты… — буркнуло телесветило и окончательно завалилось на диван Костюка.

— Э, нет, — Симеон Владимирович торжественно помотал перед носом журналиста своим мелким, дамским пальчиком. — Мы-то в свое время хлебнули дерьма тоталитаризма выше головы. Мы рисковали не баксами, а головой. Загреметь в лагеря было легче, чем выпить кружку пива. И это мы довели вас до демократии, своей кровью, своими нервами, своей борьбой, а вы ее профукали.

— Это была не демократия, это хрен знает что, феодализм с элементами первобытного строя. У кого больше — тот и пан. Каждый новый правитель приходил словно царь, отныне и навсегда. После нас хоть потоп, говорил Людовик. После наших царьков скорее останется пустыня.

— И все-таки это вы профукали свою свободу и теперь бежите на Запад, туда, где ее переизбыток, — настаивал прозаик, тщетно пытаясь увернуться от попыток своего соседа, сатирика Апалина, полить его редеющие волосы пивом.

Несмотря на эти бесконечные споры, Костюк с Антипиным почти сдружились, но, к удивлению Егора, по прибытии в столицу Франции старый забулдыга не пригласил его пожить у себя на квартире, даже не назвал свой парижский адрес.

Спустя два месяца они совершенно случайно встретились в одном из парижских «бистро» на бульваре Капуцинов. Костюку показалось, что его собрат по перу выглядит несколько странно. Он был в том же самом легком, не по сезону, плаще и не слишком свежей шляпе. Антипин мелкими глотками пил горячий кофе, лицо его при этом как-то не источало радости и покоя.

— Добрый день, Симеон Владимирович, — вежливо поздоровался Костюк.

— А, Егор Андреич, какая встреча! — обрадовался старый прозаик. — Ну как вам Париж, как вам весь этот Запад? Достаточно прогнил?

— В меру, в меру. Нам еще сгодится. Как вы-то поживаете?